– А я тебя помню… – удивленно пробормотал он. – Ты был одним из тех мальчишек, что тащили меня в его кабинет. Потом ты еще выдал какую-то театральную напыщенную дурость – вроде того, что Монастыри настигнут меня. Точно, это был ты – я вспомнил твои глаза!
– Я отыскал бы тебя даже ради одного Крила, – тихонько проговорил Кейнова Погибель. – Он был великий человек.
– Задница он был. И заслужил свою судьбу.
– А я? – спросил Кейнова Погибель. – Чего заслуживал я?
Хэри перевернулся на бок и уткнулся лицом в парусиновую стенку палубной надстройки.
– Малыш, только не надо плакаться мне в жилетку. Ты получил от жизни больше, чем многие: когда она отвесила тебе пинка, тебе довелось врезать ей в ответ. Считай, что тебе повезло, и молчи в тряпочку.
– И все? Это все, что ты можешь сказать? – Кейнова Погибель вновь обнаружил, что кулаки его судорожно стиснуты. – Что мне повезло ?
– А чего ты от меня хочешь? Извинений? – Хэри вновь обернулся к нему. Под глазами темнели синяки, разбитый три дня назад нос разнесло вдвое. – Или прощения?
Руки Кейновой Погибели дрожали. Он не мог отвести взгляда от выпирающего кадыка Хэри, чувствуя, как ребро его ладони с этой недвижной мишенью соединяют силовые линии, будто гортань калеки и кулак его мучителя были кусками магнита.
Медленно-медленно Кейнова Погибель разжал кулаки, подавляя в себе жажду крови.
– Вот как, – пробормотал он. – Вот как.
Он поднялся на ноги и, заложив руки за спину, принялся прохаживаться по надстройке, и каждый шаг словно был раной, которую он наносил своей жертве, – в каком-то смысле так и было. Возможно, лучшей пыткой, какую он мог измыслить, – напомнить этому человеку обо всем, что осталось для него в прошлом.
– Итак, – проговорил он, – наконец ты понял, что сотворил со мною. Теперь я хочу понять, что сделал с тобою я.
Он натужно улыбнулся и обернул эту улыбку против Хэри, словно оружие.
– Поговори со мной. Расскажи мне о Пэллес Рил.
Разумеется, сначала он отказывался. Он молчал несколько часов, пока Кейнова Погибель развлекался, чередуя веселые допросы с легонькими пытками. В тот день палач сосредоточил свое внимание на нервном узле между большим и указательным пальцами; даже от несильного щипка в этом месте у сильных людей выступают слезы в отсутствие существенных повреждений, а хватка у Кейновой Погибели была крепче, чем отцовские кузнечные щипцы. Хэри оставался привязан к койке – его мучитель помнил, с какой наглядностью эти руки продемонстрировали на артанском вице-короле, что убийственное мастерство не покинуло их. Поэтому Кейнова Погибель сидел рядом, держа калеку за руку, словно послушный сын у отцовского ложа. Время от времени он отвлекался, чтобы надавить на лучевой нерв чуть повыше локтя.
Одним из самых очаровательных свойств этой пытки было то, что, если соблюдать определенный распорядок действий, болевые точки не теряли чувствительности со временем, а, наоборот, увеличивали ее. Спустя час-другой жертве казалось, будто все предплечье горит изнутри, словно кровь в нем обратилась в витриоль.
В конце концов Хэри сдался – как и предполагал Кейнова Погибель. Сами вопросы – «Как вы встретились?», «Где поцеловались впервые?», «Во что она была одета в день вашей свадьбы?», «Чем пахли ее волосы?» – заставляли рассудок снова и снова прогонять через себя мучительные воспоминания. Очевидно было, что говорить об этом Хэри больней, чем молча сносить любые пытки, – и все же, раз начав, он уже не желал останавливаться. Но все же замолкал, раз за разом, побуждая Кейнову Погибель подстегивать его тычками по нервным узлам, словно он желал боли, словно приветствовал ее, словно ему для жизни требовались равно мучения, даримые беседой, и пытки, что приносит с собой молчание; словно уклониться от самомалейшей боли было бы для него предательством, преступлением, грехом.
А Кейнова Погибель принимал его сердечные муки словно причастие. Никогда в жизни он не был так счастлив.
Кейново Зерцало он держал под рукой, у койки Хэри. В любой момент он мог заглянуть в мысли калеки, окунуться в его страдания – но не злоупотреблял этой возможностью. Кейнова Погибель остро ощущал, какие опасности подстерегают его в этих темных омутах. Воды отчаяния тянули к себе в часы бодрствования, звали во сне, искушая утонуть навеки, оставив другим свет.
Два дня подряд Хэри говорил, а Кейнова Погибель слушал – порой подстегивая рассказчика вопросами и куда реже принуждая пытками. Он слушал повесть о дальних и чудных странах, от самого сердца пустоши Бодекен до сверкающих медью улиц липканской столицы, Семи колодцев, от тропических джунглей царства Ялитрайя до ледовых полей Белой пустыни. Потом речь зашла о местах еще более экзотических и невообразимо далеких: о таких краях, как Чикаго и Сан-Франциско, когда в беседе проскальзывали чужестранные имена вроде Шермайя Дойл, и Марк Вило, и Шенна Лейтон, и Артуро Коллберг.
«Отношения наши просты и понятны», – думал порою Кейнова Погибель. Его с Хэри сковывала общая нужда: потребность переживать боль Хэри Майклсона.
И эта простота пряла между ними незримую, почти неразрывную нить: они вынуждены были сотрудничать, чтобы дарить друг другу желаемое. Едкая ненависть, семь лет циркулировавшая в его жилах, вытекала медленно и неуклонно; победа вскрыла нарыв на душе. Кейн больше не был символом мирового зла, Врагом господним, творцом всех бедствий. Он стал тем, кем и был на деле: безжалостным, бессовестным человеком, потерпевшим поражение и раздавленным – как любой другой.
Просто человеком.
Некоторое облегчение испытывал и Хэри; настроенный, будто камертон, на перепады настроения своего пленника, Кейнова Погибель не мог не заметить, что бритвенная острота мучений притупляется со временем. К исходу последней ночи путешествия, когда баржа стояла в нескольких часах пути от Анханы, принайтованная якорными цепями к деревьям на берегу лениво текущей протоки и все было тихо – команда дрыхла, даже двое шестовых на вахте задремали прямо на юте, – Хэри почти примирился с собою.
– Теперь ты спокоен, – заметил Кейнова Погибель, присев на корточки рядом с ним.
Хэри не ответил. Только пристроил поудобнее затылок на подушке и пошевелил запястьями под ремнем, притягивающим их к койке.
– С тех пор как мы пересели на баржу, ты становишься все спокойней, – заметил его мучитель. – Или ты так мало любил свою жену, что боль потери не тревожит тебя долее?
– Ну понимаешь… – пробормотал Хэри. – Это все река. Ее река.
– Уже нет, – возразил Кейнова Погибель.
– Ты уверен? Мы плывем по течению – и что изменилось? Листья все шелестят, и порхают птицы. Плещется рыба. Река течет. – Хэри закрыл глаза и сонно вздохнул. – Шенна все твердила мне, что жизнь – это река, что человек – просто бурунчик, который борется с течением, покуда большая волна не смоет его. Ничто не теряется. Может, чуть ниже по течению родится другой бурунок, но ничто не прибудет. Жизнь есть жизнь, а река – это река. А то она говорила, что река – это песня, или человек, или птица, или дерево, или еще что, индивидуум – это лишь перебор нот, маленькая тема, как это называется… лейтмотив, вот. Он может звучать громко или приглушенно, может долго вплетаться в песню или не очень, но в конце концов песня-то одна.