Даже этого слабого движения оказалось довольно.

– Что это? – прогудел приглушенный голос. Без оцифровки он звучал как-то странно – почти по-людски.

Прежняя Эвери Шенкс могла виновато шарахнуться; прежняя Эвери Шенкс могла отважиться на ложь. Нынешняя Эвери Шенкс пала слишком низко. Она протянула ладонь одному из соцполицейских – неважно какому, раз не смогла отличить, кому принадлежал голос, да и есть ли разница?

– Теравил, – прошептала она убито. – Успокоительное. Хочу спать.

– Хорошо.

Чувствуя на лице терпеливый взгляд из-под маски, она сунула капсулы в рот и продемонстрировала пустые ладони. Раскусила капсулы, морщась от едкой горечи, и, хорошо разжевав, уложила под языком склеенную слюной лепешку, делая вид, будто сглатывает.

Подхватив белую флягу, она сделала вид, что пьет, выталкивая размолотые капсулы снотворного сквозь соломинку в воду. Потом сделала глоток, чтобы прополоскать рот; те крохи препарата, которые попадут в желудок, не повлияют на привычные к химикатам нервы.

Но в сочетании с наркотиком, льющимся в вены девочки из капельницы, нескольких глотков отравленной воды будет довольно, чтобы убить.

Где-то посреди бесконечной ночи Эвери догадалась, что ей нет нужды кончать с собой – как только умрет Вера, об этом позаботятся соцполицейские. Медленно и нежно она вновь смочила губы девочки.

Ма’элКот за окном повел рукой, и сияющая сфера над кратером колыхнулась, отращивая бесформенную псевдоподию. Стоило светящейся конечности дотронуться до машины на платформе позади лимузина, как вспыхнули фары, и гул турбин отозвался в костях Эвери. Касаясь машины за машиной, светоносная длань Ма’элКота скользила вдоль поезда, и одна за одной оживали массивные штурмовые катера социальной полиции и с ревом взмывали в расчистившееся небо, чтобы высоко над горами превратиться в метеоры, когда из-под горизонта озаряло их первыми лучами восходящее солнце.

9

– Он грядет.

Голос Райте невыразителен и холоден, как синий айсберг, притворившийся небом. Времена года сменились за одну ночь. На улице холодней, чем у гробокопателя в заднице.

Пару секунд я не врубаюсь в его слова, думаю: «Что за дурацкая хохма?», потому что мне кажется, будто он – это Тоа-Сителл, а тот стоит спокойно на кафедре храма Проритуна, в чистенькой патриаршей ризе и дурацкой остроконечной шапке в компании пары офицеров Тавматургического корпуса и бригадира социальной полиции и распинается перед армией, расписывая свое спасение от Врага господня – это, значит, я – и гнусных монастырских заговорщиков – это Райте, Дамон и прочая компания, – с поразительным самоотречением осуществленное собравшимися внизу недочеловеками.

Закопченные камни фонтана Проритуна за моей спиной еще хранят тепло ночного пожара – так мы в аббатской школе зимой грели кирпичи в очаге и подсовывали под одеяло, чтобы не мерзли ноги, – и под быстро немеющей задницей теплей, чем над головой. Вместо облаков нам сегодня служат клубы дыма, тут и там вздымающиеся над городом.

Безжалостная заря освещает Анхану: пустыня почерневшего камня, великанские зубочистки сгоревших деревьев, угли, пепел и прочая срань. Когда солдаты вели нас из Палаты правосудия – ну, их вели, а меня несли, – под ногами что-то все время хрустело, точно кости. Даже отсюда мне видны шесть или семь тел в характерной позе угоревших: они сворачиваются в клубок, когда от жара сокращаются жилы. Прямо напротив от храма, у окружающей дворец Колхари стены Сен-Данналина от собора Катеризи – некогда жемчужины столичной архитектуры, чьи шпили горели червоным золотом, а высокие купола покоились на воздушных контрфорсах – осталась лишь груда покрытых сажей камней, наполовину перегородившая Божью дорогу.

Глаза болят от этого зрелища: они все пытаются разглядеть тот город, куда я явился впервые, двадцать с лишним лет тому назад. Каково сейчас Райте, боюсь и представить – он здесь всю жизнь провел.

Но если разрушения тревожат его, по лицу монаха-пустынника это незаметно. Он сидит рядом со мной, поджав под собой ноги, и бесстрастно наблюдает, как Тоа-Сителл толкает речь.

Представление патриарх устраивает впечатляющее: должно быть, влияние должности сказывается. Он даже ухитряется пустить скупую мужскую слезу, перечисляя все поношения, которые претерпели эльфы, гномы и все прочие от рук Империи, чудовищное их угнетение – и как же искренен и глубок должен быть их патриотизм и любовь к Анхане, чтобы превозмочь совершенно естественную обиду и заставить рисковать жизнью для спасения патриарх, ля-ля-ля-труляля.

А я сижу на Судилище Господнем, меня трясет от холода, и кандалы на запястьях обжигают морозом. Монахи держатся стоически, мрачно сгрудившись на мощенной плитняком площади, хотя им тоже неуютно – должно быть, у них с аутогенной тренировкой получше моего. Имперские солдаты, охраняющие нас, переминаются с ноги на ногу, безуспешно пытаясь разогнать кровь. Восходящее солнце сияет так ярко, что отблески его на мечах и доспехах режут глаз – но свет не дает тепла.

Райте смотрит на восток, слепо нашаривая блеклыми глазами что-то невидимое за солнцем.

– Так быстро… – бормочет он. – Быстрей ветра… быстрей сокола… быстрей поднятого им грома. Грядет он с быстротой необычайною.

Вот теперь я понимаю, о ком идет речь.

– Ты его чуешь?

Райте бренчит кандалами, стряхивая наземь пару капель черной нафты, которая продолжает сочиться сквозь кожу. Левый рукав его промок до локтя, и на плече расплываются темные пятна.

Я морщусь.

– Тебе разве не больно?

– Больно, – отвечает он бесстрастно. – Очень.

Быстро. Быстрей сокола, говорит он. Из темного омута, куда мой рассудок сваливает вперемешку груды бесполезных фактов, всплывает: пикирующий сапсан развивает скорость до трехсот километров в час.

Твою мать…

Если Тан’элКот нашел способ заставить двигатели работать в условиях Поднебесья, нам будет хреново. О том, что еще он мог заставить работать, я даже думать не хочу.

– Сколько у нас времени?

Райте отстраненно качает головой.

– Не могу сказать. Скорость их превосходит мое разумение. Они так далеко – в нескольких днях пути, но приближаются столь споро, что мне трудно поверить, что их еще нет перед нами.

Миг спустя я вспоминаю, что мне полагается внушать уверенность.

– Справимся, – говорю я ему. – Так или иначе – справимся.

– Или умрем.

– Одно другого не исключает.

– И потому, что Народ сей, – продолжает Тоа-Сителл, – те, кого зовем мы недочеловеками, – в благости своей достиг того, на что даже великие воители, призванные Ма’элКотом нам в помощь из-за края мира, – кивок в сторону бригадира социков, – оказались неспособны: спасти не только жизнь мою, но через меня самое имперскую церковь, – сим на рассвете дня Успения я объявляю: да будет изгнано слово «недочеловек» изо всех наречий Анханы! Да не будет более эльфов, но – перворожденные; не будет гномов, но – камнеплеты; не будет дриад и гоблинов, но – древолазы и огриллоны. Отныне и присно да будут сии герои Империи ведомы под именем, которым кличут себя: Народ. Слушай меня, Анхана! Сегодня Народ становится братьями нашими, а мы – их: равно подданные, равно жители Анханы, равные перед законом и лицем господним!