– Нет, – хриплю я. – Не надо войны. Плевать, что они творят. Войны не будет.
Кюлланни и Финналл умолкают; и они, и Л’жаннелла будто не видят меня. Отворачиваются и глядят на Торронелла. Глаза его лихорадочно блестят.
– Или вы не понимаете? – спрашивает он. – Я скажу вам, почему он не желает вступать в войну с этими хумансами. Сливаемся.
– Но проклятие… – возражает Л’жаннелла.
– Ложь! – сплевывает Торронелл. – Еще одна делианнова ложь. Сливаемся.
Боже, господи боже, он правда болен после всего, что мы перенесли, он все-таки болен, и мне придется… придется… Я стискиваю в руке эфес рапиры под широкой гардой, мечтая вместо этого вонзить клинок в собственное сердце. Но самое страшное, что это не выход: моя смерть ничего не решает.
А его смерть спасет мир.
Я пытаюсь выхватить шпагу, но руки не слушаются. Как я до этого дошел? Как я до такого докатился?!
Ну почему я ?!
Потому что больше некому. Вот и весь ответ.
Я вытаскиваю клинок, и по серебряному лезвию пробегает блик вечернего солнца. Соединенные Оболочки моих спутников играют слепящей живой зеленью слияния. Они смотрят на меня: Л’жаннелла, Кюлланни и Финналл – с недоверчивым изумлением, Торронелл – с горьким торжеством.
– Видите?! – скрежещет он. – Эти артане не от мира сего – они актири! Он один из них! Он! Проклятый актир!
То же самое он, должно быть, повторял про себя, от рассудка к рассудку, через слияние, где невозможно скрыть истины. Слияние не даст солгать. Они услышали обо мне правду и знают это.
– Он хочет убить меня! Он хочет всех нас убить!
В это он тоже верит. Это даже почти правда. Вирус, пожирающий его мозг, дает достаточно убежденности в собственных словах, чтобы завершить дело. Ответить я могу только одним способом – сделав выпад. Бритвенно-острый кончик рапиры устремляется к его сердцу.
Финналл успевает заслонить своего принца собственным телом. Лезвие пронзает ее тело под реберной дугой, легко рассекая мышцы и печень, покуда острие не цепляется за позвоночник. Содрогаясь от неуютного холода в животе, слишком свежего, чтобы восприниматься как боль, она хватается обеими руками за клинок и, падая, вырывает его из моей ослабевшей руки.
Господи, Финналл…
Но я не могу остановиться. Мой народ, мой мир… у них нет иного защитника.
Опыт четвертьвековой давности, из додзё студийной Консерватории, напоминает мне, как убивать людей голыми руками. Я бросаюсь к Торронеллу, но тот с воплем отшатывается – и он все еще мой Ррони, мой брат, и секундное колебание губит меня.
Сверкает меч Кюлланни – я вижу это уголком глаза и едва успеваю отпрыгнуть, разворачиваясь к нему. В ушах стоит голос моего наставника: «Когда у твоего врага есть меч, а у тебя нет – драпай как подорванный!»
Не вариант.
«Отойди с линии атаки, изувечь ему руку. Дерись не с клинком, а с врагом».
Кюлланни поднимает меч, прыгает на меня. Я пропускаю его, тянусь к локтю, но в тот самый момент с язвительным глухим «бац!» что-то обрушивается мне на голову. В глазах вспыхивают белые искры, ноги подкашиваются. Я отступаю, не останавливаясь, прикрывая руками жизненно важные органы от новых ударов.
В руке Торронелла окровавленный меч.
Он треснул меня по голове. Мечом.
Я отступаю еще на шаг, и нога моя не находит опоры.
Ступня моя проваливается, и тело следует за ней, я лечу, лечу, лечу, только вот опора все же найдется, это только кажется, что ее нет в природе, пока стена обрыва проносится мимо. Я врезаюсь в уступ скалы, отскакиваю, как мячик, лечу дальше. Что-то ломается с громким хрустом – судя по звуку, нога.
Последний удар отзывается в голове вспышкой бесцветного огня. И темнота.
Л’жаннелла сидит по другую сторону прогалины, подальше от прогоревших углей вчерашнего костра, съежившись и дрожа, хотя утро совсем теплое. В Слиянии ей отказано моей командой – моей ложью, так что ей приходится описывать пережитый ужас просто словами. Язык складывался не для того, чтобы нести такой непосильный груз, но хриплый, дрожащий, бесцветный голос передает то, что не вместилось в слова. Самые светлые из моих воспоминаний – как смеется Л’жаннелла над удачным розыгрышем, даже если сама стала его жертвой. Видеть ее в такой тоске и беспредельном ужасе так же мучительно, как слышать ее рассказ.
Теперь мы знаем, почему так долго не откликались камнеплеты Алмазного колодца. Ясна и судьба посланцев, которых отправил мой отец, чтобы выяснить судьбу подгорного народа. Кровь гремит в ушах, заглушая слова, но смысла ей не заглушить.
Крошечное сонное людское герцогство Забожье, мало населенное до недавних пор лишь мирными пахарями, – кроме плодов земли, эта страна могла предложить миру лишь гостеприимство, которым пользовались путники на Северо-западном тракте, – превратилось в колоссальный жадный до новых владений муравейник. Под водительством загадочного народа, назвавшегося артанами, Забожье сглотнуло Алмазный колодец, будто и не стояло тысячу лет свободное владение камнеплетов. Горы, которые так ценили их насельники, превратились в омертвелую пустошь, покрытую карьерами и разглоданную колоссальными машинами, выгрызавшими из горных склонов сотни долгих тонн камня в день.
А дальше – хуже. Дежа вю стискивает мне глотку, когда Л’жаннелла начинает описывать машины в карьерах: титанические громады ковшей, рыгающих черным дымом и ревущих от голода, плуги на колесах, соединенных плоскими железными цепями. Я вижу машины своим мысленным взором – полагаю, ясней, чем сама разведчица. Я вырос обок с ними.
Мой отец – мой первый отец, отец по крови – управляет компанией, которая строит такие вот машины, и я нутром чую, кто такие эти артане .
Потом она рассказывает об ограде вокруг карьеров, ограде на стальных столбах, заплетенных проволокой. Пальцем прочерчивая в воздухе изгибы стали, она описывает витки проволоки по верху ограды и торчащие по всей длине мотка короткие лезвия. Это я тоже могу представить вполне ясно: собранный из секций забор, и поверху пущена колючая проволока.
Торронелл ловит мой взгляд, и сквозь блеклую пленку пота, покрывшую его лицо, проглядывает осуждение. Он догадался. Открывает рот, будто собираясь заговорить, и тут же захлопывает, делая вид, что отвернулся, и только напоследок хитро косится на меня налитым кровью глазом.
Боже – все боги, боги людей, если вы меня слышите, – пусть только его пробьет пот от страха и омерзения. Не от лихорадки. Пусть в этом взгляде горит простая ненависть.
Л’жаннелла продолжает безжалостно. По всей длине ограды, миля за милей, развешаны тела – трупы, скелеты, на иных еще сохранились обрывки одежды, все больше камнеплеты, немного перворожденных, даже пара крошечных древолазов, – ноги не касаются земли, раскинутые руки примотаны к ограде той же проволокой. Распяты.