Убедившись, что надзиратель не поймает его на том, что работник отлынивает, Коллберг рискнул оглянуться. Письмоводители в соседних кабинках привычно горбились над терминалами, торопливо барабаня по клавишам. Здесь, в клинике для рабочих района Миссии, за ввод данных в систему платили сдельно: десятая часть марки за каждую анкету. С маниакальным упорством вглядывались они в экраны, и в зале воняло прокисшим от страха потом.
Годы, проведенные в поденщицком гетто, содрали мясо с костей Коллберга, некогда ловкие пальцы превратились в скрюченные артритом клешни. Он едва узнал руку, двинувшую курсор в сторону почтового ящика, потому что на единственный бесконечный сладостный миг вспомнил ее такой, какой она была когда-то.
Каким был когда-то он сам…
Он вспомнил, как сидел в Корпоративном суде, глядя, как громоздятся улики против него, как проходят чередой актеры и техники, соцполицейские и соперники-администраторы, чтобы каждый мог бросить свою горсть земли на могилу, где он похоронен живьем. Вспомнил, как свидетельствовал против него Ма’элКот, и вспомнил величавое презрение, несгибаемое достоинство, бульдозерную уверенность в собственной правоте, звучавшие в тирадах бывшего императора.
В те бесконечные часы унижения Коллберг ничего не мог поделать – оставалось только сидеть на скамье подсудимых, безнадежно и безответно. Он твердо знал, что будет уничтожен, ибо Студия – сила, которая могла спасти его, встать на его защиту, расплатиться за бескорыстную и преданную службу – обратилась против него. Чтобы спастись самой, она отсекла Коллберга от своего тела. Употребила. Выпотрошила. Отсекла все, что дарило смысл его существованию, и опустила в канавы поденщицких трущоб.
Он нажал курсором иконку, и посреди экрана развернулось диалоговое окошко:
РАБОЧИЙ АРТУРО КОЛЛБЕРГ,
ВАМ ПРИКАЗАНО ОСТАВАТЬСЯ У ЭКРАНА.
ЖДИТЕ СВЯЗИ С СОВЕТОМ ПОПЕЧИТЕЛЕЙ
НЕОГРАНИЧЕННЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ
У Коллберга екнуло сердце.
«Они помнят. Через столько лет они вернулись за мной». В центре экрана появился индикатор загрузки, медленно заполняясь слева направо – что-то огромное закачивалось в терминал из сети. «Наконец они вернулись».
Шесть лет, почти семь – на поденщицких харчах. Шесть лет.
Шесть лет стоять в очереди к общественному терминалу, вымаливать работу и получать ее – четыре, от силы пять дней в месяц; шесть лет стоять в очереди к бесплатным кухням и благодарить униженно за полную миску вонючей дряни, которую приходится заглатывать, не жуя, чтобы не подавиться от смрада; шесть лет терпеть, когда тебя толкают, и пихают, и лапают вонючие твари, чьи пасти воняют дешевым пойлом и гнилыми зубами, чья одежда насквозь пропиталась, точно хлев, смесью стоялого пота и неподтертых задниц; шесть лет делить посменно единственную койку в подещицком блошатнике с двумя другими работягами и спать по восемь часов на сырых от чужого скверного пота и нездоровых выделений простынях.
Кривые ногти скрипнули по пластиковой стойке, и губы завязались невидимыми узлами.
Индикатор показывал, что загрузка почти завершена.
«Если это сон, – решил Коллберг, – он закончится, когда полоска дойдет до конца. Тут я и узнаю».
Скоро – очень скоро, мучительно скоро – его разбудит толчок или оплеуха, и он очнется на своем месте за терминалом в клинике для рабочих перед мерцающим мутным экраном. Придется поднять глаза на вонючего работягу, вместе с которым ему приходится гнуть спину, и, как бы извиняясь, пожать плечами, и стыдливо улыбнуться, и наврать про замучившую в последнее время бессонницу. Или хуже того – очнуться и увидеть над собой начальницу отдела, надутую мастеровую тварь с пластмассовыми сиськами и щедро зашпаклеванными ежеутренне морщинами. И подлая сука штрафанет его на часовой оклад, хотя он и задремал-то десять минут назад.
Вот такая жизнь.
Через пять лет душегубительного унижения поденных работ Коллберг нашел наконец место. Настоящее место. Платили здесь в час меньше, чем на поденных, зато постоянно. Проводя шестьдесят часов в неделю за терминалом, вбивая анкеты пациентов в центральный компьютер клиники, он зарабатывал достаточно, чтобы снять спальную ячейку всего в трех кварталах от клиники, взять напрокат сетевой монитор и даже покупать три-четыре раза в неделю настоящую еду. Он выбился – тем жестоко ограниченным образом, который в полной мере может осознать лишь другой поденщик – в люди.
Но теперь – знал он откуда-то – перед ним открывался новый мир: мир мечты, где еще могут осуществиться все его надежды и все детские желания.
Вспомнилось, как он вылез из постели, сбросив на пол простыни, с омерзением натянул несвежую рубашку и брюки. Без душа пришлось обойтись: пресная вода стоила три марки за десять минут, так что мыться приходилось дважды в неделю. Соленая вода была дешевле, но ее качали, не очищая, прямиком из залива, и после нее Коллберг вонял и чесался еще сильней, чем если бы не мылся вовсе. Избавился от щетины на щеках с помощью крема-депилятора и только тогда сообразил, что проспал на полчаса. Пришлось бежать на работу без завтрака, зато он успел прыгнуть на место и заявить о приходе на работу за минуту до начала, так что холодный взгляд мастеровой суки смог встретить слегка самодовольной улыбкой.
– Артур… – сурово начала она.
Коллберг сгорбился над клавиатурой, набрав в грудь воздуха, собираясь машинально поправить ее, но вовремя заметил, как она подняла бровь, как поджала уголок рта – она ждала, она надеялась, что он напомнит, что его имя Артуро, только ради того, чтобы снова назвать его Артуром – еще одно свидетельство того, как легко она может разрушить то немногое, что сохранилось от его достоинства. Но он отказался доставить ей такое удовольствие. Коллберг прикрыл на миг глаза, собираясь с мыслями, и вежливо отозвался:
– Да, ремесленник?
– Артур, – тяжело повторила она, – мне точно известно, что ты знаешь – правила внутреннего распорядка требуют от работников по вводу данных прибыть на место за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Не думай, что тебе удастся удрать в уборную или выпить кофе до перерыва в девять тридцать. Нужно приходить раньше и делать личные дела до начала работы.
– Так точно, ремесленник.
– Я за тобой пригляду.
Щеки его горели. Он спиной, даже сквозь стены ячейки, чувствовал, как другие письмоводители тайком посматривают на него, и представлял себе, как они замерли над клавиатурами, не дыша, жадно прислушиваясь к его унижению.
– Так точно, ремесленник.
Коллберг страдал в звенящей тишине.
Наконец мастеровая сука окинула взглядом остальных, и по операционному залу волной начал распространяться глухой стрекот клавиш, и Коллберг сумел вздохнуть. Должно быть, решил он, тут на него и накатила сонливость, потому что до того день был совершенно обычный.
Индикатор заполнился до конца и пропал.