— Об этом мы больше не услышим, — сказал вслед отец Модест.
— Ох, моченьки нету, сейчас свалюсь! — Нелли, хохоча, пробежала еще полдюжины шагов и упала на оттоманку. — Какой враг натуры только выдумал такую несуразность?
— Мне доводилось слышать, то была маркиза де Помпадур, красавица минувших лет. — Роскоф, усевшийся по-мальчишески на подоконнике, не без интереса наблюдал за мучениями Нелли, учившейся ковылять в туфельках с высоченными красными каблуками. — Рост наделенной всеми прочими совершенствами чаровницы был слишком уж мал, вот уж она и нашла способ сие исправить. Другие ж начали подражать ей бездумно, поскольку Помпадур слыла первою модницей.
— Вот подлая китаянка! — Нелли, переведя дух, поднялась. Ноги, привыкшие к сапогам, гудели.
— Отчего же китаянка? — удивился Роскоф. — Француженка.
— Китайцы тож думают, что калечить ноги красиво, — Нелли осторожно ступала, тщась не размахивать руками, чтоб вовсе не уподобиться «лилеям на ветру».
— Но форма ноги от каблука не страдает, — возразил Роскоф. — Вреда тут не боле, чем от корсета, просто у тебя нету привычки.
— Ну, не скажи, Филипп Антоныч, — Катя, по обыкновенью своему не помогавшая Параше, разбиравшей присланные с Кузнецкого Мосту короба, нахмурилась. — Привыкнешь эдак щеголять, скажи прости-прощай лошадкам. Глянь только, пятка как над носком поднялась! А хорошему наезднику первое правило привыкнуть пятку вниз оттягивать.
— Так-то вот! — Нелли споткнулась, но не упала. — Скажешь, не права она? Вить носят и взрослые туфли на гладкой-то подошве, и на бал носят, чего мудрить?
— Взрослые-то носят низкие туфли, — Роскоф не удержал улыбки. — Да зато дети не нашивают каблуков в два вершка. Стоит человеку лишь постук каблучный услыхать, как уж думает он, что идет взрослая дама. И уж приглядываться не станет, чего нам и надобно.
Право, жаль, что нету на стенах зеркала, подумала Нелли и рассмеялась. Дорого бы дать взглянуть на себя со стороны — на ногах дурацкие туфли из белого атласа, на красных столбиках, да шелковые чулки, а сверху мещанское платье в синий цветочек, заимствованное у Параши. Сама же Параша обдирает слой за слоем серую бумагу с настоящего наряда, словно чистит огромную луковицу.
— Ох уж красота-то! — избавивши наряд от последнего слоя шелухи, девочка аж зажмурилась, словно белое атласное платье слепило глаза. Скорей цвета слоновой кости, чем белое, как и туфли. Слоновой же кости подобран веер, расходящийся розовым шелком. Веером в случае чего можно закрыть лицо до половины, если уж слишком кто станет приглядываться. Шелковые розы в цвет веера — маленькие и нераскрывшиеся из бутонов — окаймляют вырез платья, полураспустившиеся и покрупней — сбегают наискосок от ворота к тальи, крупные — сыплются по подолу до полу. А узкие до локтя рукава, расходящиеся чуть ниже пышным цветком вьюнка, однотонны и украшены только блондами. Ах, красота! Было б еще чем дышать и на чем ходить.
— Чтобы быть красивой, надобно страдать, — Роскоф словно бы угадал недовольство Нелли.
— Ну и уходи отсюда, нам мерить сейчас, — надулась она.
Примерка заняла куда больше времени, чем думалось. Быть может, оттого, что ни Катя, ни Параша сроду не прислуживали даже Елизавете Федоровне, которая одевалась много скромней. До летнего бала у Венедиктова, билеты на какой прислала неведомая княгиня Китоврасова, оставалось три дни. Нелли училась ходить на каблуках и обмахиваться веером. Осталось два дни. Пришел куафер, Сила Еремеев, слывший в большей моде, нежели французские умельцы. Вот уж воистину сапожник всегда босой! Сила Еремеев оказался лыс, словно биллиардовый шарик, и нимало не тщился скрыть сего печального обстоятельства париком.
— Благодарите Их Сиятельство, что наистрожайше велела идти к Вам не ране сегодняшнего дни, юная барышня, — приговаривал он, вертясь вокруг Нелли, жмурившейся из-за рисовой муки. — Одну лишь ночку просидеть в креслах невелик труд. Которые барышни без протекции, так тех я еще позавчера чесал. Что сделаешь, в один день до всех руки-то не дойдут, у меня их всего две!
Голос куафера журчал в темноте, а щека либо темя то и дело ощущали приближающийся жар — Нелли боялась шелохнуться. Нестерпимо щекотал ноздри запах паленого. Нет уж, никогда Нелли не станет так мучить бедные волоса, когда вправду станет взрослой!
Ночь перед балом оборотилась сущим кошмаром. Ни одной мысли о Венедиктове не нашлось места в тяжелой, невыносимо тяжелой голове, которую Параша и Катя бережно устроили на спинке высокого кресла, так, чтобы на нее и пришлась тяжесть куафюры в добрых полпуда весом. И все ж мученье вышло невыносимое. Господи, как-то эту напасть целый вечер таскать да еще шеи не гнуть?!
Накладных локонов Неллиного цвету у куафера не нашлось, к великому достойного умельца огорчению. Оно и к лучшему — чужими волосами Нелли брезговала. Зато уж ее собственные он начесал и до невозможности разукрасил лентами и блондами. Немало недовольства вызвало у Силы Еремеева тяжелое украшение, предложенное для того, чтобы вплести его в куафюру. Уж как сетовал бедняга, что такое теперь не носят, прежде, чем покорился. Однако ж на прическу без странной цепи со змеями упрямая мадемуазель никак не соглашалась.
Премудрое сооружение распирал кверху китовый ус — такой упругий, что ныли корни волос. Невольно вспомнилось рассказанное как-то по дороге отцом Модестом: в юных летах Государь Алексей Михайлович пожелал жениться на бедной дворянке Ефимии Всеволодской, ради коей отверг дочерей знатнейших московских бояр. Была юная Ефимия из-под городка Касимова красоты сказочной, ни одна девица на Москве не могла с нею равняться. Но приближенные бояре, сватавшие вьюноше Государю Марию дочь Милославскую, сговорились щастия его не допустить. И перед свадьбою подкупленная прислужница так туго заплела Ефимии косы, что девица упала без чувств прямо в храме. И царскую невесту ославили больною падучей болезнью. Ничего не смог Государь поделать, Ефимия отправилась в дальнюю ссылку. Вот и женился Алексей Михайлович, как хотели бояре, на Милославской. После уж, овдовев, взял Государь Настасью Нарышкину, что родила Великого Петра. А были б дети от Ефимии Всеволодской, так и Петра б не было, от большой любви дети живучие родятся, вздыхал отец Модест. Тут Нелли уж переставала понимать. Все, кому привыкла она верить с младенчества, пришли б в ужас от одной мысли, что Государя Петра Алексеевича могло и вовсе не родиться на свет. О чем же тут сокрушаться?
Однако ж бедную Ефимию было жалко, в особенности теперь, когда так мучительно приливала кровь к голове у самое Нелли. Ей-то небось во много раз больней было!
Темнота таяла потихоньку, будто кто-то подливал воды в чернила. Малютка-негритяночка то выглядывала из-за вороха одежды, сваленной на стульях, то пряталась под столом. Впрочем, ее присутствию удивляться теперь не приходилось.
Только когда небо сделалось вовсе прозрачным, Нелли удалось задремать. Но не успела она смежить веки, так ей, во всяком случае, показалось, как Параша начала тормошить, пробуждая. Белые занавески на окнах были уж полны сияющего полуденного солнца.