Не успел я подняться, как ко мне вошла мать: глаза ее были красны. «Поди к отцу, Филипп, — произнесла она дрожащим, усталым голосом. — Он ждет тебя».
Отец встретил меня в своем заваленном старинными бумагами кабинете, окна которого выходили на платаны сада. Наряд на нем был вчерашний, но и без того, по сумрачному, потемневшему лицу, сделалось понятным, что он не ложился.
«Вы звали меня, батюшка?» — с тревогою вопросил я.
«Филипп, — отец поднялся мне навстречу из-за стола. — Филипп, дитя моей скорби, драгоценное мое дитя!»
«Батюшка, что случилося?»
«Сын мой, тебе известно, что я много страдал. — Отец будто не услышал тревожного моего вопроса. — В твоих силах дать сейчас утешение своему родителю. Готов ли ты?»
«Я сделаю все, что Вам угодно будет приказать! Дорогой батюшка, быть может, и даже скорей всего, Эдуар или Симон боле радовали бы Вас успехами в учении, но не сомневайтесь в моей любви! Чего Вы ждете от меня?»
«Послушания. Полного и слепого послушания моей воле. Древние времена видели в нем незыблемое установление Божества, но в нынешние суемудрые дни оно редко».
«Я готов исполнить Вашу волю».
В начале нашей улицы стояла часовня, посвященная Геновефе, защитнице Парижа. Туда и последовали мы с отцом.
«Подойди к алтарю, Филипп», — глухо проговорил отец.
Я повиновался.
«Клянись. „Я покину родину и не ворочусь никогда, будь тому свидетельницею, святая Геновефа. Да буду я проклят вовек, ежели нарушу обещание, данное моему родителю“.
В часовне было и без того темно, но в это мгновение глаза мои, казалось, ослепли. Чужой, идущий издалека голос повторил слова, подсказанные моим отцом.
«Не спрашивай меня ни о чем, Филипп, — молвил отец, когда мы вышли на свет. — О, когда бы я мог рассказать тебе! Настанет день, и ты все поймешь. Увы, злодей Дю Серр прав — начни я пророчествовать на улицах, меня запрятали бы в белый дом».
«Разве Вы не можете довериться мне, батюшка?»
«Я не хочу лишиться твоего доверия. Увы, мне остается лишь уповать на святость обычая и силу любви. Кое-что я смог поведать твоей доброй матери, но на то была причина — я тщился уговорить ее уехать с тобою».
«Матушка разделит со мною изгнание?» — сердце мое дрогнуло.
«Нет, Филипп. Она рассудила, что долг женщины — следовать за мужем, а не за сыном, который найдет поддержку у иной женщины».
«Я… должен жениться не на француженке?»
«Скорей всего так. Быть может, вдалеке встретятся тебе дочери Франции, но поверь, будет лучше для тебя избрать женщину новой страны и обрести новую жизнь. Жена-француженка станет напоминать тебе об утраченном доме. Нельзя жить воспоминанием. Коли я не понял бы того вовремя, ты не увидел бы Божьего света, дорогой мой сын».
«Быть может, француженка-жена заставит меня тосковать о доме. Но отец, отчего тогда Вы хотели, чтобы со мною ехала матушка?»
Лицо родителя моего налилось темной кровью.
«Не спрашивай, Филипп, не спрашивай… Она решила, пусть будет так. О, в одном просчитался презренный Дю Серр — сам я в любом случае с тобою не еду. Подлец мерил по себе».
«Батюшка, коли не хотите Вы открыться мне, не терзайте загадками».
«Ты прав. Отчего ты не спрашиваешь, в какую страну тебе суждено направиться?»
«Мне все едино».
«Ты уедешь в Россию. Некогда страна эта была завоевана гуннами, и ее сообщение с христианскими королевствами пресеклось. Ныне она успешно возвращается к цивилизованности. Страна сия богата и огромна, в ней скрыты неисчерпаемые возможности. Со знатностью и деньгами ты легко найдешь там себе место. Я буду руководить тобою издалека. Не обосновывайся поначалу в столицах, в России их две, старая и новая, живи в глуши, осваивая язык и нравы. С большей открытостью ты заживешь, когда я переведу тебе все средства к достойному существованию — это потребует некоторого времени. Впрочем, все сие мы еще успеем обсудить».
Не в силах сдержать себя, я зарыдал. Отец прижал меня к груди, и я услышал, что и его душат слезы.
Через десять дней меня уже не было в Париже, и с той поры минул почти год.
— И ничего не прояснилось с тех пор относительно сего странного изгнания? — спросила Нелли тихонько.
— Ничего.
Они стояли на площади, невдалеке от собора. Целых два корявых фонаря торчало и тут — скорей мешая глазам приноровиться к темноте, чем даруя свет.
— Есть опасность, которую немногим новичкам удается избежать, — произнес Роскоф. — Приемы, отточенные при хорошем свете, в зале, забываются при нежданном нападении. В таком месте, как это, из-за угла, ночью… Защищайтесь, нето я наставлю изрядных синяков!
Привычный звон металла наполнил площадь.
— Иной раз покажется, будто с кондотьером каким наемным говоришь, что в Париже только и рыскал по темным переулкам, — с насмешкою произнесла Нелли. Длинная тирада не отняла у нее дыхания, голос звучал ровно. А еще неделю назад голос прерывался, когда она говорила во время фехтования.
— Ни одного человека в жизни не убил и нисколь о том не жалею, — засмеялся Роскоф. — Видишь ли, юный Роман, тому, кто лучше других ладит со шпагою, не надобно затевать ссоры.
— Ссоры? — Нелли увернулась от удара, согнувшись в три погибели.
— Всегда тщился быть обязательным, чтобы ненароком не сделаться убийцей. Bien!
Нелли застыла на месте, приоткрыв рот от изумления: тяжелый защитный наконечник ее шпаги ударил под ключицу Роскофа.
— Отлично, мой друг, отлично! — Роскоф небрежно уронил шпагу в ножны. — Скажу тебе, сейчас я того и ждал. Ты из тех, в ком обстоятельства влияют на способность. Иначе сказать, в темноте тебе сражаться легче, чем при свете, ибо темнота будоражит ощущенье опасности. Да я еще и пригрозил обидно. Истинным мастерством тебе не овладеть никогда, для того недостанет терпения и холодности. Но за себя ты постоишь.
— Филипп… это случайность! — Нелли до сих пор не верила себе: положительно не способна она достать Роскофа. — Второй раз не получится, я знаю.
— Не получится. Но коли получилося единожды — стало быть, я довел тебя до твоей высоты. Лучше ты не будешь. Да и откудова взяться должной силе в мышцах? — Роскоф вздохнул. — Я чаю, лучше тебе ехать с Ивелиным, все ж безопасней.
— Мне вправду пора в дорогу, Филипп, но… — Нелли замялась. Право же, им с Катей Ивелин вовсе не нужен в пути.
— Все забываю о твоем секрете. Езжай как знаешь.
— Я вовек не избуду благодарности за науку, Филипп! — с горячностью воскликнула Нелли. — Не поминай меня лихом.
— Лихом не стану. — Роскоф с печальною внимательностью окинул Нелли долгим взором. — Но жаль, не знаю, каким же именем поминать тебя взаправду?