— Пустое это. Мало ли, куда-зачем тебе надо. Вот завяжется здесь узелок, так попомнишь мои слова, — старуха, глянув на Катю сердито, прибавила шагу, заприметив ямную избу.
Кате в яме делать было нечего. В самих Бронницах, собственно, тоже, однако любопытство понуждало ее хотя бы подняться на примечательную гору. Это вить час другой, не боле, успокаивала она совесть, встревоженную видением Нелли, одной одинешенькой, дожидающейся подруги в тверской гостинице. Ноги сами вели ее вверх.
Теперь вблизи видно было, что склон зарос по большей части дубами, волглая листва которых стелилась под ногами мягким ковром. Также много было орешника, и Катя даже нарвала уцелевших орехов.
Из овражка, перебившего гору справа от дороги, потянуло дымком. И, кажется, стряпней. Катя приостановилась в колебании. Конечно, она так и сверкает Неллиными драгоценностями, но до сих пор они не привлекли еще ничьей корысти, кроме разве девичьей малышни на околицах, с восторгом провожавших взглядами цыганку. Пичужки посмелей даже увязывались порой следом и клянчили «примерить колечко». Иногда Катя давала мерить украшения, только стеклянные. Нет, опасаться нечего. А если разбойники? Все одно, крестьянскую девку могут и обидеть, а цыганку побоятся, стоит только пригрозить худым заклятьем. А вдруг все ж таки покормят? Горячего куда как хочется, яблоки с орехами с похлебкою не поспорят.
А, была не была! Катя решительно раздвинула руками кусты. Внизу, у костерка, сидели двое мужчин, чьи кони, не расседланные, стояли поблизости. Котелок заманчиво булькал над огнем и привлек внимание Кати куда больше, чем черноволосый бородатый человек в ярко-красной шелковой рубахе, что горела в тусклом дне ярче костра. Второй, смуглый, был молодым безусым парнем.
Бородач поднял голову на треск веток. Ах, каким знакомым оказалось тяжелое это лицо, эти слишком уж широкие плечи! Эх, неладно вышло! Ну да ничего, в девичьем наряде не признает теперь, так и объяснять не понадобится.
— Покормите сироту, добрые люди? — весело улыбнулась Катя.
— Вот уж сиротою ты себя звать не смей, скажи лучше, в порядке ли конь? — отчего-то сердито ответил барон.
— Как ты меня признал-то? — Катя села к костру.
— Я тебя в любой одеже признаю, глупая ты, неразумная, — усмехнулся цыганский
Глава. — Или думаешь, зря за тобою по городу-Петербурху цыгане ходили? Бери ложку-то! А ты, Вито, сала нарежь.
— Конь с барином моим…
— С барышней.
Молодой цыган, как-то странно поглядывая на Катю, протянул ей дымящуюся миску жидкой ячневой каши.
— Неужто ты нас сразу раскусил? Отчего ж тогда не сказал? — Катя плотнее сжала в ладонях горячую миску: пальцы все ж замерзли.
— Вы тогда за делом шли, чего зря сбивать. Понятно, думали, глупые, что всех умней нарядились. Глупость с удачей — родные сестры порой. Вот все вам по глупости и удалось — вишь, какие яхонты на тебе.
Катя вскочила и отпрыгнула на шаг, чудом не облившись с головы до ног кашей, что потекла из разбитой миски на уголья. Только этого не хватало — их двое, а она одна! Рука ее путалась в широкой юбке, пробираясь к кинжалу. И сам вить сказал, цыгане за ней ходили по столице! Ох, неладно!
— Ишь надумала, родному отцу ножом грозить! — барон Георгэ кинул из-под бровей суровый, но все ж веселый взгляд.
— Что ты сказал? — Катя онемела.
— Ладно, прости. Не так начать надобно было, издалека. Сердце по тебе стосковалось, да и озлила ты меня ненароком, сказав, что, мол, сирота…
— Так я ж… я вправду так думала. Откуда мне знать, — Катя не верила, не могла поверить, что перед нею — ее отец. Хотя — отчего? Разве не считала она себя с первых годов цыганкою, разве не дразнила ее так сабуровская дворня? Ей радоваться надобно! Но так трудно обрадоваться, когда близок оказывается чужой, вовсе чужой человек! Легче было б сейчас поднять сто пудов, чем обнять его!
— Меньше я виноват, чем ты думаешь, — цыган тяжко вздохнул, словно ухнули кузнечные мехи.
— Я, дядюшка Георгэ, пойду, пожалуй, прутьев на удилища нарежу, — впервые подал голос молодой спутник барона.
Цыган кивнул. Вытащив из-за голенища нож, парень пару раз подбросил его в воздухе, поймал на лету и легкою поступью углубился в чащу.
— Садись, Кандилехо, в ногах правды нету, — барон подкинул хворосту в огонь.
— Это так по-цыгански Катерина будет? — спросила Катя, наблюдая за собеседником своим сквозь прозрачные огненные языки.
— Так зовут тебя. У нас, цыган, два имени от рожденья. Одно обычное, для горгио, что суть не наши. Цыганское имя горгио нам открывать нельзя. Другое имя — для тех, кто из наших шатров. Кандилехо же означает пламя, огонь либо светильник. Ты, что ли, хлеб с салом ешь, коли плошку разбила. Разговор-то долгий.
— Расскажи мне… — попросила Катя, хотя цыган и без того собирался рассказывать. — Разве я подкидыш?
— Нет. Или сердце не указывает тебе, кто была твоя мать?
— Что может указывать сердце, когда я ничего не могла запомнить? — возразила Катя. — У господ хоть персоны писаные есть, они умерших в лицо знают. Коли б у меня был хоть маленькой портретик в коробочке, что зовется миниатюрою…
— Тринадцать годов назад наш табор стоял близ села Сабурова, — начал цыган, шевеля палкою тлеющие угли. — Был я тогда молод и однажды встретил на берегу пруда, где поил коня, дивной красоты девицу, что пришла полоскать белье. Тяжелую корзину несла она на голове, а сия привычка придает девушкам воистину царственную осанку. Верно, в дальних предках ее были аланы, поскольку у русских эта манера редка. Родственной показалась мне ее смуглая кожа и темнота волос. О, эти волосы огорчили мое сердце! Не вдруг понял я, что заплетены они в две косы, значит, не девица была передо мною, но мужняя жена. Трудно мне рассказывать о том, Кандилехо. По годам твоим еще не должно понимать, какою жалкой сухой соломой оказываются порой обычаи и запреты, когда вспыхивает пламень страсти! Но чем мне оправдаться, когда тебе не должно еще этого понимать?
— Не оправдывайся ничем, просто расскажи.
— Это была Матрена, это была твоя родная мать. Не так давно была она выдана замуж и почитала себя щасливой. В этом заблуждении она провела бы всю жизнь, и я не ведаю, хорошо то или плохо, но тебя б не появилось на свете. В то время еще не был я бароном. Мы вольные люди, но беспрекословно подчиняемся своим старшим. Табор должен был уходить на полгода, и я не вправе был остаться. Матрена хотела соединить всю судьбу свою с моей, презрев родные обычаи. Но к тому времени еще не нашла она в себе решимости. Когда б я знал, чем все завершится, я увез бы ее силой! Но мы положили, что я ворочусь за нею через несколько месяцев. Что застал я по возвращении! Одна старуха, как узнал я после, что прочила собственную дочь за того, кто стал мужем Матрены, затаила на нее злобу. Она и нашептала ему, что жену его нередко видели в березовой роще гуляющей с цыганом!