— По приказу префекта ты проведешь остаток своих дней здесь, — произнес он. — Незавидная судьба. Впрочем, Понтий Пилат милостив. Он сказал, чтобы я передал тебе, что место это не простое. Эта пещера находится на вершине горы Фавор. Это, кстати, в Галилее, тут и Назарет неподалеку. Последователи бродяги Иешуа из этого самого Назарета верят, что именно здесь, на этой горе, он, которого ты так хотел убить, узнал о своей божественной сущности и преобразился. Они так и говорят об этих местах — гора Преображения. Хотя я лично в это не верю: вот уже скоро год, как тут находится римский гарнизон, и с ним никаких чудес до сих пор не произошло.

Так вот, префект сказал, что если Он захочет простить тебя, то пусть сотворит чудо преображения и с тобой. А если Он оставит все как есть — так тому и быть, до конца дней твоих ты будешь помнить о том, что намеревался свершить. Все на этом. Прощай.

Гней Корнелий удалился.

Афраний не проронил ни слова. Слишком много он видел в своей жизни, слишком часто сам принимал решения относительно судеб других людей — жить им или не жить, быть или не быть. Он знал, что уговоры и посулы тут бесполезны. Да он никогда и не опустился бы до мольбы. Афраний лишь мысленно послал проклятие Пилату. Это было единственное, что он мог сделать в тот момент.

Сидя в заключении, он часто возвращался к событиям тех дней в поисках согласия со своей совестью и укреплял свой дух. Ведь все было не так, совсем не так, как рассудил Пилат. Никаких денег от Каифы он не брал — это было совершенно невозможно. Просто Афраний понял, какую угрозу несет новое учение Риму, и по своему разумению искренне считал, что требование Каифы о казни Иешуа следовало удовлетворить.

Пилат был прав — Афраний был по происхождению сирийцем из города Босра. Римляне принесли в его город процветание, и, если бы не прозелиты, как называли местных жителей, принявших иудейскую веру, и не переселенцы из Иудеи, все было бы хорошо. Однако гремучая смесь из переселенцев, местного коренного населения и той растущей его части, которая приняла иудаизм, была весьма взрывоопасной. В городе время от времени возникали беспорядки и столкновения, которые жестоко подавлялись римским гарнизоном. Именно тогда он свято поверил в могущество империи и невзлюбил иудеев. Став со временем начальником тайной полиции при префекте Понтии Пилате, он с редким рвением выполнял все, что ему приказывали, был беспощаден и хладнокровен в своих действиях во славу Рима.

Однако после того, что случилось с этим бродягой из Назарета, Афраний затаил злобу на префекта, который не послушал его совета. Ныне Иешуа был признан его учениками и последователями мессией по прозвищу Христос, фактически — Богом. Число их в римских провинциях множилось, а Пилат умыл руки и просто-напросто самоустранился от дел. Христиан, как они себя называли, теперь можно было встретить и в его родной Сирии, и в Египте, и в Малой Азии. Для Афрания же их вера была лишь продолжением веры ненавидимых им иудеев, только отныне они говорили не об абстрактном невидимом и непостижимом Боге, а о вполне реальном Сыне Божьем, которого якобы распяли и который якобы воскрес. И все это — из-за необъяснимого упрямства Гая Понтия Пилата, а он, Афраний, мог поспособствовать окончательному решению этого вопроса и не сумел!

Так что на самом деле Афранию не было никакого дела до Иешуа. Месть Пилату — все, к чему он стремился. Он долго выжидал, пока наступит подходящий момент, и, когда заговор Сеяна был раскрыт, решился написать кесарю. Афраний знал, что Пилат был назначен по протекции Сеяна, и надеялся таким образом устранить префекта. И он теперь ни о чем не жалел.

Но вот что было необъяснимо и странно: в подземелье ему часто снился этот самый Иешуа из Назарета, причем всегда один и тот же сон: Сын Человеческий в белой тоге идет по пустынной, потрескавшейся от жары и жажды земле Иудеи, и там, где ступает его нога, расцветают цветы и всякие травы и вырастают плодоносные деревья. Они даже разговаривали во сне о Царстве Божьем на земле, о едином вселюбящем Боге, об искуплении грехов и о спасении… «Он был спасен, — стучала в его висках одна и та же мысль, — он был спасен…»

А когда настал его черед и Господь смилостивился и прибрал его к себе, стража просто вынесла тело Афрания и закопала без почестей прямо тут, на горе. Никто из охранников не додумался осмотреть пещеру, а иначе они заметили бы выцарапанную каким-то острым предметом на неподатливом камне короткую надпись на латыни, которую оставил после себя заключенный. Она состояла всего из нескольких слов, которые становились отчетливо видны, если смочить камень водой. Вот они, эти слова: «Он не был распят, но спасен».

Глава 14
В мире православном

Всю дорогу домой, которая заняла у них пару дней, Сергея Михайловича не покидало ощущение какой-то нереальности происходящего. И оно только усилилось, когда им удалось беспрепятственно взять билеты, добраться до аэропорта и сесть в самолет. За время полета Натан не проронил ни слова, и у Трубецкого, сидящего в кресле рядом с уснувшей от усталости Анной, было время спокойно обдумать то, что с ними произошло.

Все выглядело как-то уж чересчур театрально. Похищение в Риме, замок в Альпах, появление Бестужева и затем Ковальского, наконец — и это самое странное — их чудесно удавшийся побег. Все это напоминало, скорее, очередной фильм об агенте 007, чем реальные события. Ему ужасно хотелось расспросить Натана о пресловутом «мировом правительстве», но тот угрюмо молчал, и Сергей Михайлович решил отложить свои вопросы до Киева. «Может, человек очень переживает по поводу того, что случилось, — думал он, — а я лезу тут со своими вопросами».

И все-таки что-то было не так. Неужели у людей, которые, как утверждал этот недобитый Миссершмидт, правят миром, не было иных возможностей достичь желаемого результата, кроме как похищать их с Анной и устраивать весь этот цирк в замке? Хотя, с другой стороны, соперника не стоит недооценивать — возможно, это была самодеятельность бестолковых подчиненных, а возможно, — какой-то особый план, пока Трубецкому не понятный.

Первые сомнения в его душе зародились уже тогда, когда примерно через час полета над альпийскими вершинами их вертолет благополучно приземлился вблизи маленького австрийского городка с ласковым названием Киндерберг. Там, на стоянке у микроскопического аэропорта, у Ковальского оказалась машина, и они ею воспользовались, чтобы добраться до Вены. Каждую секунду Трубецкой ожидал погони, однако, как это было ни удивительно, никто их не преследовал. Ничто не помешало им взять билеты на самолет до Киева. Сначала было неясно, едет ли с ними Натан, однако, когда тот заявил, что у него теперь нет другого выбора, было решено лететь вместе. Два часа полета — и они были дома, где, по мнению Ковальского, им ничего не угрожало.

В городе их пути разошлись. У Ковальского, по его словам, в Киеве были родственники, и он отправился к ним, а Трубецкой с Шуваловой — к себе, на Андреевский спуск. Они ужасно соскучились друг за дружкой и с нетерпением ожидали момента, когда смогут наконец-то остаться одни. Пусть жизнь и больше, чем любовь, но и любовь занимает в нашей жизни слишком много места, чтобы безрассудно ею пренебрегать. Впрочем, даже с учетом романтического мировосприятия, которое сейчас одолевало Сергея Михайловича, ему, несомненно, было бы любопытно взглянуть на Ковальского буквально через полчаса после того, как они с ним расстались.