И он, к собственному немалому удивлению, рассказал.
Закончив историю обо всем пережитом, о том, что показали и говорили ему шесть пращуров, он погрузился в молчание, ошеломленный и даже испуганный тем, что сказал все это.
Рейн как-то необычно смотрела на него.
— Кому еще ты рассказывал об этом видении? Твоему любимому тункашиле?
— Нет. Когда я нашел Сильно Хромает в стране Бабушки, он был старый, больной и одинокий. Я не хотел, чтобы еще и это жуткое видение ложилось на его плечи.
Рейн кивнула, задумчиво глядя на него. Спустя долгое мгновение, в течение которого единственным звуком был шелест ветра среди скал и низких растений на вершине, она сказала:
— Давай поедим.
Ели он молча, и с каждой длящейся минутой тишины дурные предчувствия все больше одолевали Паха Сапу. Почему он рассказал своей любимой жене — а она все же по большей части принадлежала к племени вазичу — эту историю, которую не рассказывал никому? Ни Сидящему Быку. Ни другому икче вичаза, хотя у него за прошедшие более чем десять лет и была такая возможность.
Оба они видели что-то такое, чего Паха Сапа не видел раньше, даже летая с шестью пращурами. Высокая трава бесконечных равнин, которая в это майское утро была зеленей зеленого, колыхалась под ласками сильных ветров, почему-то совершенно не ощутимых здесь, на вершине Харни-пика. Паха Сапа представил себе невидимые пальцы, поглаживающие мурлыкающего кота. Что бы это ни напоминало, они с Рейн смотрели, как сильные, но далекие ветра шевелили бесконечные мили травы, текучие ленты воздуха становились видимыми, нижняя сторона листочков травы была такой светлой, что казалась почти серебряной в этой зяби. Волны, подумал он. Он никогда в жизни не видел океана, но понял, что вот он, океан, — перед ним. Большая часть равнин и прерий, насколько ему было известно, была разбита на участки и теперь находилась в собственности богатых владельцев ранчо и бедняков фермеров (первым судьбой было предопределено укрупняться, а вторым — разоряться), но с вершины Харни-пика в тот день ни домов, ни ограждений из колючей проволоки видно не было, как и занявшего место выбитых бизонов вредоносного домашнего скота, выдергивающего траву с корнем.
Отсюда, с этой высоты, виден был только ветер, играющий барашками волн, создающий совершенную иллюзию вернувшегося внутреннего моря. Потом появились величественные тени облаков, двигающиеся по морю темной травы в промежутках между сияющими овалами солнечного света. «Когда солнце прорывалось сквозь тучи, на темном море появлялись серебряные лужи…» Лужи в море. Где он читал эту запоминающуюся фразу? Ах да, в прошлом году в «Холодном доме» Диккенса — книга очень нравилась Рейн, и она советовала Паха Сапе ее прочесть, хотя времени для чтения (между поздним возвращением с ранчо и ранним уходом на работу) у него почти не было. Но он любил читать книги по ее совету, чтобы потом можно было обсуждать их по воскресеньям, а она иногда шла ему навстречу, читая его любимые книги. Одной из них была «Илиада». Рейн призналась, что у нее был учитель, который хотел, чтобы она прочла «Илиаду» по-гречески, но все эти копья, кровь, хвастовство и насильственные смерти отвратили ее от книги. (А этой весной, читая перевод Чапмана, который когда-то так тронул молодого Паха Сапу в школе отца Пьера Мари, под разогретым на солнце брезентом палатки, имевшим почти телесный запах, она сказала мужу, что научилась у него любить рассказанную Гомером историю мужества и судьбы.)
Взятая с собой еда была хороша. Рейн заранее испекла пирог на походной горелке. Еще она прихватила с собой лимоны, и хотя льда здесь не нашлось, лимонад в тщательно завернутых стаканчиках получился свежий и приятный на вкус. Паха Сапа ел, не ощущая вкуса.
Наконец, когда они убрали тарелки, он сказал:
— Слушай, Рейн… я знаю, что мое так называемое видение было галлюцинацией, вызванной длительным голоданием, жарой и дымом в парилке и моими собственными ожиданиями…
— Не надо! Паха Сапа… не надо!
Он никогда не слышал, чтобы Рейн говорила с ним таким голосом. И больше никогда не услышит. Ее голос мгновенно заставил его замолчать.
Когда она заговорила снова, то так тихо, что ему пришлось наклониться поближе к ней.
— Мой дорогой… мой муж и дорогой мальчик… то видение, что было дано тебе, оно ужасно. От него у меня болит сердце. Но нет никаких сомнений, что Бог — или как бы ни называлась та сила, что управляет Вселенной, — решил именно тебе показать это видение. Рано или поздно в течение твоей жизни тебе придется что-то делать с этим. Ты избран.
Паха Сапа недоуменно тряхнул головой.
— Рейн, ты ведь христианка, ты дирижируешь хором. Ты преподаешь в воскресной школе. Твой отец… Ты не можешь верить в моих богов, в моих шестерых пращуров, мое видение. Почему же ты…
И опять она заставила его замолчать — на сей раз положив руку на его запястье.
— Паха Сапа, разве у Вакана Танки, кроме имени Все, нет еще имени Тайна?
— Есть.
— Вот это и есть суть нашей веры, мой дорогой. Веры каждого, кто может найти и сохранить ее в своем сердце. В отличие от моего отца, я мало в чем уверена. Я мало понимаю. Моя вера хрупка. Но все же я знаю — и у меня есть вера, — что в самой сути Вселенной лежит Тайна с прописной буквы. Это, наверное, та же самая Тайна, которая позволила нам найти нашу любовь и друг друга. Ту любовь, что позволила зародиться этому чуду, которое растет теперь во мне. Что бы ты ни решил делать с этим видением, Паха Сапа, ты никогда не должен отрицать его реальность. Ты был избран, мой любимый. И настанет день, когда тебе придется решать. Я не представляю, что и как, сомневаюсь, что и ты представляешь это. Я только молюсь… молюсь тайне внутри самой Тайны… о том, чтобы ко времени, когда тебе все же придется принимать решение, твоя жизнь дала тебе ответ и ты бы знал, как тебе действовать. Боюсь, что тебе предстоит сделать очень нелегкий выбор.
Паха Сапа был ошеломлен. Он поцеловал руку Рейн, прикоснулся к ее щеке, потом с силой потер собственную щеку.
— Вовока, этот сумасшедший пайютский пророк, о котором я тебе говорил, тоже, видимо, считал, что он избранный. А в конечном счете оказалось, что он всего лишь сумасшедший. Рубахи танца Призрака не защитили от пуль. Я видел такую рубаху на Сильно Хромает, под его драной шерстяной кофтой.
Рейн поморщилась, но голос ее не утратил убежденности.
— Этот старик только думал, что он избранный, мой дорогой. А ты и есть избранный. Ты это знаешь. А теперь знаю и я.
Внезапно с равнин снизу налетел ветер и засвистел в скалах вокруг них.
Паха Сапа заглянул в глаза жены.
— Избранный, но для чего? Одному человеку не по силам остановить каменных гигантов вазикуна, вернуть бизонов или возвратить Вакан… священную Тайну… народу, потерявшему ее. Так… для чего же я был избран?
— Ты сам поймешь, когда придет время, мой дорогой. Я знаю, что поймешь.
Медленно спускаясь по склону Харни-пика, они не разговаривали, но большую часть пути держались за руки.