– Ангелина! – приветствовал он меня. – Радость-то какая! Присаживайся, попей чайку, только пошустрей, а то я на работе.
– Здравствуй, дедушка, – робко сказала я, оставаясь на ногах. – Приятного аппетита.
– А, табуреточку! – спохватился дед. – Сейчас я принесу. Чайку-то наливай, не стесняйся.
Дед встал и бодро направился к дверям. Чтобы не обижать предка, я налила себе полкружки коричневой бурды из термоса. Бурда имела отчетливый вкус спитого чая, побывавшего в емкости из-под кофе, и попахивала плесенью. Я быстро выплеснула чай в траву.
Тем временем вернулся дед с табуреткой. Усевшись напротив, он принялся молча меня разглядывать.
– Ну, зачем пришла? – спросил он наконец строго, но добродушно.
– Да вот заблудилась, смотрю – стоит пирамида, ко мне передом, к лесу задом, – подумав, ответила я. – Дедушка, давай без этих ритуалов, Просто скажи мне «да» или «нет». Я умерла?
Дед почесал в затылке.
– Это где ж теперь учат такие задачки старым людям задавать? – со вздохом спросил он. – Я тебе, внучка, ответить не могу. Знаю я немало, но недостаточно, чтобы в таких материях разбираться. Спрашивай дальше.
– Как мне сердце у демона назад забрать?!
– Ох, – вздохнул дед. – Горюшко ты мое. Ну какой демон? Какое сердце?
– Мое сердце! – с надрывом сказала я. – Которое он вытащил и в сумку спрятал.
– Никто у тебя сердце не вытаскивал.
Я аж подскочила:
– Как не вытаскивал?! А почему оно не бьется?
Дед вздохнул еще горше:
– Я бы объяснил, только долго, да и не поймешь. Ничего, со временем все узнаешь. Еще, не дай бог, и сама научишься так делать.
– А есть оно у меня, время-то?
– Тебе назвали срок? – сурово спросил дед.
– Э… один день.
– Ну, вот и рассчитывай.
– А что я за день сделаю?
– За день, – мечтательно произнес дед, – можно ой как много сделать! Эх, был бы у меня этот день…
– Ну и?.. – подначила я деда.
– Тебя это не касается, – опомнился он. – Ладно, горе мое, давай вместе подумаем. Этот демон липовый тебе какие-нибудь условия ставил?
– Труп, – быстро сказала я. – Хочет мертвое тело до заката, причем непременно чтобы убийцей была я.
– Если он ставит такое условие, значит, считает тебя подготовленной к совершению убийства, – задумчиво сказал дед, отхлебывая свой тухлый чай. – Нехорошо это, Гелюшка. Стыдно умной девочке с демонами связываться.
– Ты что, я не собираюсь никого убивать! – с возмущением возразила я. – За кого ты меня принимаешь?
– За воспитанницу демона. Что ты на меня так сердито смотришь? Ой, бровки-то нахмурила! Да и демон твой, откровенно говоря…
Прищурившись, он некоторое время следил взглядом за чем-то по ту сторону пустыря.
– Вон твой автобус едет, – сказал он, указывая на желтую точку, ползущую вдалеке по Торфяной дороге. – Хочешь, сказку расскажу? Ты их в детстве любила: залезет, бывало, такая кроха мне на колени и слушает, только глазки блестят… Итак, жила-была принцесса. Мать ее умерла, и король женился еще раз, но с мачехой ей не повезло. Все бы ничего, да было у королевы волшебное зеркало, в которое она смотрелась, спрашивая: «Кто на свете все милее…»
«Он что, издевается?» – изумилась я.
– Не издеваюсь, а даю совет. Сказка, как известно, что?
– Литературно обработанный миф.
– О господи! Ложь! А в ней намек. Помнишь, как проснулась Белоснежка? Кто ее разбудил?
– Прекрасный принц?
– Любовь ее разбудила.
Тут дедовы намеки до меня дошли.
– Это невозможно!
– Я не спрашиваю, что тебе дороже, любовь или гордость, – несколько презрительно заметил дед. – Ваша девчоночья любовь немного стоит. Речь идет о твоей жизни. Я считаю, ради жизни вполне можно поступиться ложной гордостью. Ступай, я все сказал.
– Но…
– Бегом, а то на автобус опоздаешь и останешься здесь. Следующего не будет.
Икарус уже вывернул из-за поворота. Я побежала к дороге, скользя и спотыкаясь на кочках.
– А поблагодарить? – крикнул в спину дед.
– Спасибо, дедушка!
– А попрощаться?
На прощание у меня не хватило воздуху в легких. Я заскочила в автобус и повисла на поручне, тяжело дыша. Через окно я видела, как дед вошел в железные двери, и пирамида Бории растаяла в кисее дождя, растворившись в клочковатых серых облаках.
В разговоре с дедом времени прошло относительно немного. Когда я приехала в художку, до занятий оставалось еще с полчаса. И сразу начались странности. Не успела я подняться на крыльцо мастерской Антонины, как дверь распахнулась и наружу вылетел Иван. Лицо у него было багровое, уши пылали, он пыхтел, как бегемот. На меня не взглянул; я готова была поклясться, что он меня даже не заметил.
– Эй; куда несешься?
– Предатели чертовы! Ненавижу! – крикнул Иван, отпихнул меня локтем и бросился бежать.
Мне показалось, что он плачет. Я обернулась, но никого не увидела. Иван исчез бесследно.
«Ну дела!» – озадаченно подумала я, входя в мастерскую. Там было пусто и неопрятно, как на рынке после закрытия: верстаки передвинуты, табуретки перевернуты, на полу – огрызки, бумажки, чей-то полосатый пушистый хвост, небрежно закинутый за батарею… Никогда прежде Антонина не допускала у себя подобного разгрома. В стене красовался иллюминатор, Иваново окно в свой домен. Выглядело оно в точности как устье хорошо натопленной печки: языки пламени только что наружу не вырывались. Похоже, в Ойкумене опять настал Судный день.
В каморке послышался отчетливый шорох. Я заглянула внутрь и увидела Катьку Погодину. Она сидела на учительской табуретке, закинув ногу за ногу, и брезгливо перелистывала обтрепанный журнал «Лиза».
– Привет, – машинально сказала я. Вспомнив наш последний разговор, на всякий случай отступила за дверь.
Катька оторвалась от журнала и посмотрела на меня утомленным взглядом. Вообще вид у нее был смертельно усталый и печальный. Однако я заметила, что Погодина накрасилась, и довольно оригинально. Четкий рисунок темно-вишневых губ резко выделялся на бледном лице; круглые карие глаза она обвела тонкой черной линией, отчего они казались еще больше и круглее. Я подумала, что в своем экологическом балахоне она стала похожа на манерного Пьеро, которого отпинал ногами Карабас-Барабас. И еще подумала: пусть она не пыталась меня убить – я все равно ее ненавижу, еще сильнее, чем раньше; что я боюсь ее, что она для меня как заноза в спине, что один ее вид для меня непереносим. И что моя заветная мечта – чтобы она исчезла из моей жизни навсегда.