Она не просто отправила электронное письмо от дяди Дэна в корзину, но и очистила ее. Эмма называла это сокрытием бойфрендов. (Можно подумать, тебе есть что прятать, Эмми, подумала Абра не без ехидства.) Затем она выключила свой ноутбук и закрыла крышку. Она не стала отвечать на письмо. В этом не было необходимости. Ей стоило лишь закрыть глаза.
Бип-бип.
Сообщение отправлено. И Абра с легким сердцем пошла принимать душ.
6
Когда Дэн поднялся к себе с чашкой утреннего кофе, на доске появилось новое послание:
Можете сказать доктору Джону,
но ТОЛЬКО НЕ МОИМ РОДИТЕЛЯМ.
Конечно, нет. Только не родителям. По крайней мере пока. Однако Дэн не сомневался, что родители поймут: что-то происходит – причем очень скоро. Но он решит эту проблему (или избавится от нее), когда придет время. А сейчас у него появилось много других дел, и начать он решил с телефонного звонка.
Ответил ему ребенок. Дэн попросил к телефону Ребекку, трубку с грохотом уронили на стол, а потом откуда-то издали донесся крик:
– Бабуля! Это тебя!
Через несколько секунд Ребекка Клаузен оказалась на другом конце провода.
– Привет, Бекки! Это Дэн Торранс.
– Если ты хочешь сообщить о миссис Оулей, то мне уже пришел е-мейл от…
– Нет, я по другому поводу. Хотел попросить несколько выходных.
– Доктор Сон уходит отдыхать? Ушам своим не верю. Прошлой весной мне пришлось буквально силком заставить тебя взять отпуск, но ты все равно появлялся на работе почти каждый день. Какие-то семейные проблемы?
Памятуя о теории родственной относительности Абры, Дэн ответил утвердительно.
1
Отец Абры стоял на кухне в банном халате и разбивал в миску яйца, когда зазвонил телефон. Наверху шумел душ. Если Абра будет придерживаться своей воскресной привычки, то проторчит под душем, пока в бойлере не закончится горячая вода.
Он посмотрел на экран. Код 617, бостонский, но номер незнакомый, не квартиры Момо.
– Алло!
– О, Дэвид, как я рада, что дозвонилась до тебя, – сказала Люси, и в ее голосе звучала смертельная усталость.
– Где ты? И почему не звонишь с мобильного?
– Я в центральной больнице Массачусетса. Звоню из автомата. Здесь нельзя пользоваться сотовой связью. Повсюду развешаны объявления.
– С Момо все в порядке? А с тобой?
– Со мной – да. А вот Момо… Нет, сейчас ее состояние стабилизировалось, но какое-то время ей было очень плохо. – Всхлип. – Да и сейчас тоже.
И тут Люси прорвало. Она не просто плакала. От ее рыданий могло разорваться любое сердце.
Дэвид ждал. Ему оставалось только радоваться, что Абра в душе, и надеяться на большой запас горячей воды. Дела, кажется, обстояли скверно.
Наконец Люси вновь обрела способность говорить:
– На этот раз она сломала себе руку.
– Ах вот как. И это все?
– Нет, это не все! – крикнула она тоном ну-почему-мужики-такие-тупые, который он терпеть не мог. Дэвид считал его наследством итальянских предков, никогда всерьез не допуская мысли, что временами действительно мог быть не очень умен.
Он сделал глубокий вдох.
– Расскажи мне, как это случилось, дорогая.
И Люси начала рассказ, который дважды прерывали слезы, и ему приходилось дожидаться, чтобы жена успокоилась. Она, конечно, была предельно утомлена, но в этом состояла лишь часть проблемы. Главное же, как начал понимать Дэвид, заключалось в том, что Люси только сейчас полностью осознала тот факт, который на самом деле могла бы принять уже давно: ее бабушка действительно умирает. Причем мучительно.
Кончетта, которая спала теперь лишь урывками, проснулась после полуночи. Ей захотелось в туалет. Но она не вызвала Люси, чтобы та принесла ей судно, а попыталась встать и добраться до ванной сама. Старушка сумела только спустить ноги с постели на пол и сесть, когда у нее случился приступ головокружения. Она упала с кровати, приземлившись на левую руку. И кость не просто сломалась, а раздробилась. Люси, вымотанная несколькими неделями ночных бдений у постели больной, к которым она была совершенно не подготовлена, проснулась от криков.
– Она не просто звала на помощь, – рассказывала Люси мужу, – и не просто кричала. Она визжала как животное. Как лисица, которой размозжил лапу жуткий стальной капкан.
– Представляю, что ты пережила, милая. Это ужасно.
Стоя в нише второго этажа, где рядом с торговыми автоматами нашлось – вот чудо из чудес! – несколько исправных платных телефонов, чувствуя, как ноет потное тело (она ощущала собственный запах, и это точно был не аромат туалетной воды «Дольче и Габбана»), а голова пульсирует от приступа мигрени, первого за последние четыре года, Люсия Стоун точно знала, что никогда не сможет описать мужу, каково ей пришлось. И каким омерзительным откровением все это для нее стало. Ты думаешь, что понимаешь и принимаешь неотвратимые реалии жизни: женщина стареет, женщина становится дряхлой, женщина умирает, – а потом вдруг до тебя доходит, насколько все сложнее. Потому что ты находишь даму, величайшую поэтессу своего поколения, в луже ее собственной мочи, и она криком умоляет сделать так, чтобы боль прекратилась, прекратилась, о madre de Cristo [20] , прекратилась. И видишь ее прежде гладкую руку вывернутой под неестественным углом, и слышишь, как утонченная поэтесса сначала называет свою руку дебильной хреновиной, а потом заявляет, что лучше сдохнуть, чем испытывать такую боль.
Сможешь ли ты объяснить мужу, как сама, до конца еще не проснувшись, боялась даже прикоснуться к ней, опасаясь сделать еще хуже? Сможешь рассказать, как она расцарапала тебе лицо, когда ты попыталась помочь ей встать, и завывала как собачонка, которую на улице переехала машина? Сможешь передать, какие чувства испытывала, оставив любимую бабушку лежать на полу, чтобы набрать 911, а потом сидя рядом, дожидаясь приезда «скорой помощи», насильно вливая в нее через соломинку растворенный в воде оксикодон? Как «скорая помощь» все не приезжала и не приезжала, а у тебя в голове крутилась песня Гордона Лайтфута о гибели теплохода «Эдмунд Фицджералд», где спрашивается, куда девается все Божье милосердие, когда под водой минуты тянутся часами? Вот и на Момо накатывали волны, но волны боли, и она захлебывалась в них, а они неумолимо возвращались.
Когда она снова начала кричать, Люси подсунула руки под Момо и неловким рывком подняла ее с пола, сумев положить на постель и уже зная, что это физическое усилие будет отдаваться у нее в плечах и в пояснице несколько дней или даже недель. При этом ей пришлось сделать вид, будто она не слышит воплей Момо: Не смей трогать меня, ты меня убиваешь. Потом Люси, обессилев, села у стены, и ее волосы жесткими прядями прилипли к щекам, а Момо плакала, баюкала свою изувеченную руку и все спрашивала, за что Люси причинила ей столько боли и почему такое должно было случиться именно с ней.