На гладкой каменной стене был вырезан огромный, в человеческий рост, лик богини смерти. Ильмо мгновенно узнал доброе, умиротворенное лицо карьяльской женщины с пограничной скалы у входа во Внутреннюю Похъёлу. Только половина лица была словно окутана плотной тенью.
Чем дольше Ильмо смотрел на это лицо, тем сильнее на него наваливалась тяжесть чуждой злобной воли. То же, что они почувствовали в первый раз, наткнувшись на крылатый идол Калмы у оврага, — но намного сильнее. Это зрелище сводило с ума: ласковое родное лицо справа — и чернота слева. Мудрая материнская улыбка перетекала в ядовитую усмешку, как будто Калма насмехалась над всеми в зале — и жертвами, и своими слугами… Ильмо закрыл глаза, но всё равно продолжал видеть это лицо. Правый глаз, спокойно смотрящий в небо, и черный провал слева. Ильмо чувствовал: как только его кровь упадет на камни жертвенника, эти разные глаза его увидят — и тогда ему точно конец. Телом и душой он пойдет в пищу Калме.
Тунов в зале было видимо-невидимо. Наверно, здесь собрался весь клан Ловьятар. Ильмо догадался по разноцветному оперению, что сюда затесалось немало тунов из других, дружественных или родственных кланов. Рядом с жертвенником, окруженная группой рунопевцев, стояла Лоухи — прямая и неподвижная, словно отлитая из железа, в багровой мантии и железной диадеме. В руке она держала обсидиановый нож.
Обращаясь к каменному лику на стене, она медленно и торжественно читала на похъёльском какое-то заклинание.
По обеим сторонам жертвенника ярусами располагались каменные скамьи. Там сидели наиболее знатные туны; там же была Ильма, бледная и роскошно одетая. Она нашла взглядом Ильмо и подмигнула ему.
Ильмо сразу успокоился. Гнет Калмы исчез как по волшебству.
Он вспомнил, что придумал накануне, в своей тюрьме.
Лоухи закончила заклинание и только было набрала воздуха, чтобы начать следующее, как Ильмо шагнул вперед и громко заговорил. Под сводами разнеслось эхо, усиливая его голос.
— Я Ильмаринен из рода Калева! — зазвучало в примолкнувшем зале. — Меня послали боги и прародитель моего рода, Вяйнемейнен. Они направили меня сюда, чтобы искупить вину и восстановить ущерб, причиненный твоему роду, Лоухи, смертью твоего сына Рауни.
По залу пробежал изумленный ропот. Неслыханное дело, жертва заговорила — да еще о чём! Едва ли все присутствующие поняли, что говорит Ильмо, хотя старшие туны обычно знали языки всех соседей. Ильмо давно уже понял, что карьяльский и похъёльский языки родственны, как и сами их народы. Но даже если общий смысл от тунов ускользнул, имя Вяйнемейнена не должно было пройти мимо их ушей.
— Что такое? — гневно воскликнула Лоухи, резко оборачиваясь. — Разве его спрашивали? И что за чушь он несет? Как он может восстановить невосстановимое?
«Укко, отец небесный, пусть она не убьет меня сразу!» — подумал Ильмо и торжественно сказал:
— Боги послали меня тебе, Лоухи, чтобы заместить одного сына другим. Я готов жениться на твоей дочери и стать тебе сыном вместо Рауни. Ты принимаешь мое предложение, Ильманейтси?
От подобной наглости Лоухи потеряла дар речи. В зале воцарилась мертвая тишина. Вдруг раздалось хлопанье крыльев — это Ильма спорхнула со своей скамьи, опустилась рядом с Ильмо и, взяв его за руку, сказала ему с улыбкой:
— Я согласна.
А потом громко повторила то же самое на похъёльском для всех.
Тишина взорвалась громким гомоном, который тут же затих. Все взгляды устремились на Лоухи. Что она скажет? Как покарает дерзкого раба?
Но Лоухи молчала, не находя слов. Она растерялась. На миг ей показалось, что время обернулось вспять, и это она сама, сто лет назад, стоит перед лицом Матери Калмы, а медноволосый герой, сын богини, не знающий поражений молодой Вяйнемейнен берет ее в жены…
«Но какова дочь! Попыталась вести свою игру! Тут же согласилась на предложение этого чумазого лесовика, словно они были заодно! Да не она ли посоветовала ему сделать это дурацкое предложение! То-то она следила за каждым его шагом… Ничем не отличается от Рауни, маленькая интриганка! Небось позарилась на сампо! Ей это еще аукнется…»
Тем не менее — сейчас она стоит рядом с наглым карьяла и держит его за руку. А у него такой самоуверенный вид, как будто он высокородный тун, а не жалкая бескрылая деревенщина. Где он этому научился? Тоже работа Ильмы? И на этом он играет, хитрец!
Лоухи видела, что некоторые туны в зале заколебались. Они привыкли: если кто-то показывает силу — значит, это неспроста.
Ильма молча смотрела в глаза матери — ждала ответа. «Даже руки не дрожат, — отметила Лоухи. — Знает ведь, что я не отдам приказ принести в жертву ее „жениха“, которому она сама только что ответила согласием. Сделать так — безмерно унизить ее, а вместе с ней — и себя».
— Что ж, Ильмаринен, — хладнокровно сказала Хозяйка Похъёлы. — Дочь согласна, это хорошо. Но у нас — да и у вас, насколько я знаю, — о согласии на брак в первую очередь просят родителей. А я согласия пока не дала. Родство твое мне известно, но о твоей личной доблести я ничего не знаю. Согласия на брак не будет, пока жених не пройдет испытания — и не принесет мне свадебный выкуп!
Голос Лоухи окреп. Призрак Вяйно растаял, оставив только одно обстоятельство, имеющее значение. Кровь богов. Мать Калма желала ее получить!
— А уж если ты не выполнишь моих заданий, — продолжала Лоухи, — или выкуп покажется мне недостаточным, то не обессудь, хе-хе… Значит, ты мало что не справился — ты оскорбил Калму своими нелепыми притязаниями. И потому — как ты там сказал? — тебе придется устранить ущерб иным способом!
По залу пронесся одобрительный шум.
— Ильмаринен согласен пройти любые испытания! — зазвенел голос Ильмы. — Позволь, я назначу первое испытание, мать!
— Конечно, не позволю, — Лоухи подошла к ней вплотную. — Неужели ты считаешь меня такой дурой? Ах, Ильма! Я сама придумаю ему испытание — да такое, что он пожалеет, что родился на свет. Если он хочет медленной смерти, он ее получит…
Но Лоухи не успела ничего придумать. Ильмо снова заговорил:
— Мой выкуп и есть мое испытание. Я принесу тебе сампо — мельницу желаний, которую вы двадцать лет назад привезли в Похъёлу. И очищу Луотолу от проклятия.
В полной тишине Лоухи отшатнулась от него, хватаясь за нож. Первым побуждением ее было перерезать ему горло. Никогда еще слово «сампо» не звучало открыто в землях Похъёлы. Только ближние родичи знали о его существовании, и уже много лет никто не видел волшебной мельницы.
А Ильмо, пользуясь ее молчанием, говорил дальше. Он обращался только к ней, пытаясь убедить ее, что сампо опасно, что его надо вернуть, — а туны в зале прислушивались к каждому его слову. Некоторые из них понимали язык карьяла, а остальным звонким голосом переводила Ильма.
— Заполучив сампо, вы совершили святотатство, — говорил Ильмо. — Вы уже уничтожили собственное гнездо, а теперь разрушаете мир…