Он опустился на колени перед Гвенвифар. Его била дрожь.
– Кажется, я снова сошел с ума, как прежде… Гвенвифар захлестнула неистовая нежность; она обняла Ланселета и притянула к себе.
– Нет, нет, – шептала она, – о, нет, любимый… во что же я тебя втянула… немилость, изгнание…
– И ты еще говоришь об этом, – так же шепотом отозвался Ланселет, – после того, как я лишил тебя всего, что было тебе дорого…
Позабыв обо всем, Гвенвифар прижалась к Ланселету и воскликнула:
– Видит Бог – тебе стоило это сделать давным-давно!
– Но ведь и сейчас еще не поздно – теперь, когда ты рядом со мной, я снова молод, а ты – ты никогда еще не выглядела прекраснее, любимая моя, единственная…
Он уложил Гвенвифар на плащ и вдруг порывисто расхохотался.
– Теперь никто не встанет между нами, никто не помешает нам, моя… Гвен, о, Гвен…
Гвенвифар заключила Ланселета в объятия, и ей вспомнилось встающее солнце, и комната в доме Мелеагранта. Сейчас все было почти как тогда, и Гвенвифар отчаянно приникла к возлюбленному, словно во всем мире не осталось никого и ничего, кроме их двоих.
Они немного поспали, завернувшись в один плащ, а когда проснулись, оказалось, что они по-прежнему держат друг друга в объятиях; сквозь зеленый полог листвы пробивалось солнце. Ланселет улыбнулся и коснулся лица Гвенвифар.
– Знаешь… я впервые просыпаюсь в твоих объятиях и ничего не боюсь. И потому я счастлив, несмотря ни на что… – Ланселет рассмеялся, и в его смехе прозвучал отголосок безумия. В его седых волосах запутались сухие листья, и в бороде была листва, а туника безнадежно измялась. Гвенвифар провела рукой по голове и поняла, что у нее в волосах тоже полно листвы и травинок. Гребня у Гвенвифар не было, но она кое-как расчесала волосы пальцами, заплела косы и перевязала их полосками ткани, оторванными от подола изорванной юбки.
– Ну мы и оборванцы! – со смехом произнесла Гвенвифар. – Кто теперь узнает в нас Верховную королеву и отважного Ланселета?
– Для тебя это важно?
– Нет, милый. Ни капельки.
Ланселет вытряхнул сор из волос и бороды.
– Мне, пожалуй, следует встать и поймать коня, – сказал он. – Может, тут поблизости отыщется какой-нибудь хутор, и мы сможем раздобыть там немного хлеба для тебя или глоток эля… При мне нет ни единой монеты, и вообще ничего ценного, не считая меча да еще вот этой штучки, – он коснулся маленькой золотой фибулы, которой была застегнута туника. – Так что сейчас мы с тобой – пара нищих. Но если нам удастся добраться до владений Пелинора… Мне там принадлежит дом – тот, в котором жили мы с Элейной, – там мы найдем и слуг, и золото, и сможем уехать за море. Ты поедешь со мной в Малую Британию?
– Поеду – куда ты захочешь, – прошептала Гвенвифар дрожащим голосом. В этот миг она говорила совершенно искренне; она готова была ехать с Ланселетом куда угодно: в Малую Британию, в Рим – да хоть на край света, лишь бы быть рядом с ним!
Она снова прижалась к возлюбленному и в его объятиях позабыла обо всем.
Но позднее, несколько часов спустя, когда Ланселет усадил ее на коня и они неспешно двинулись прочь, Гвенвифар погрузилась в тревожные раздумья. Да, несомненно, они могут покинуть Британию. Но слухи о том, что стряслось прошлой ночью, разойдутся повсюду, навлекая на Артура позор и презрение, и ему придется разыскать их, куда бы они ни сбежали – ради спасения собственной чести. А Ланселет рано или поздно, но узнает, что убил друга, что был ему дороже всех на свете – всех, кроме самого Артура. Ланселет совершил это, ослепленный безумием, но Гвенвифар знала, что он все равно будет терзаться от горя и вины, и всякий раз, глядя на нее, будет вспоминать не о том, что она – его возлюбленная, а о том, что из-за нее он, сам того не ведая, убил друга и что из-за нее он предал Артура. Если из-за нее Ланселету еще и придется вступить в войну с Артуром, он ее возненавидит…
Нет. Он по-прежнему будет любить ее, но никогда не сможет забыть, чью кровь он пролил ради того, чтобы обладать ею. И ни любовь, ни ненависть в его душе так и не сумеют одержать верх, и он будет жить, раздираемый надвое; и настанет день, когда они разорвут его разум в клочья, и он снова лишится рассудка. Гвенвифар прижалась к Ланселету, ощущая тепло его тела, и заплакала. Впервые она осознала, что на самом деле она сильнее Ланселета, и эта мысль была для нее, что рана в сердце.
И потому, когда они снова остановились, глаза ее уже были сухи, но Гвенвифар знала, что отныне сердце ее никогда не перестанет стенать и скорбеть.
– Я не поеду с тобой за море, Ланселет, – сказала Гвенвифар. – Я не желаю ввергать соратников в раздоры. Иначе к тому дню, когда… когда Мордред возьмется за свое, все они перессорятся. А в тот день Артуру понадобятся все его друзья, сколько их ни есть. Я не хочу быть такой, как та леди, жившая в древности – ну, та красавица из саги, которую ты частенько рассказывал. Как там ее звали – Елена? Та, из-за которой все короли и рыцари поубивали друг друга под Троей.
– Но что же ты будешь делать?
Гвенвифар изо всех сил старалась не слышать этого, но все-таки услышала: наряду с горем и замешательством в голосе Ланселета прозвучало облегчение.
– Отвези меня в Гластонбери, – сказала она. – Я в юности училась в тамошнем монастыре. Туда я и отправлюсь и скажу монахиням, что это злословие людское привело к тому, что вы с Артуром поссорились из-за меня. Потом, немного погодя, я отправлю Артуру весть, чтоб он знал, где я, и знал, что я не с тобой. И тогда он сможет помириться с тобой, и честь его не пострадает.
– Нет! – попытался возразить Ланселет. – Нет, я не могу расстаться с тобой.
Но Гвенвифар поняла – и сердце у нее упало, – что она без труда сумеет переубедить его. Наверное, несмотря на все доводы разума, она все-таки надеялась, что Ланселет станет бороться за нее, что его воля и страсть преодолеют все преграды, и он вправду увезет ее в Малую Британию. Но от Ланселета нельзя было ожидать подобного. Он не в силах был изменить себя; и каким бы он ни был – он ничуть не изменился с тех самых пор, когда Гвенвифар полюбила его. Каким он был, таким он и остался, и таким она и будет любить его – до самой смерти. В конце концов Ланселет сдался, перестал отговаривать Гвенвифар и свернул на дорогу, ведущую в Гластонбери.
Когда Ланселет и Гвенвифар наконец-то вошли в лодку, что должна была перевезти их на остров, лежащая на воде тень церкви уже была по-вечернему длинной, и над озером плыл «Ангелюс» – колокольный звон, призывающий к чтению молитвы Богородице. Гвенвифар склонила голову и зашептала слова молитвы.
«Мария, святая Матерь Божья, смилуйся надо мной, грешной…» И на миг Королеве почудилось, будто ее осиял нездешний свет – как в тот день, когда в пиршественной зале Камелота явлен был Грааль. Ланселет, понурившись, сидел на носу ладьи. С того мгновения, как Гвенвифар объявила о своем решении, он ни разу не коснулся ее, и Гвен была лишь рада тому; одного-единственного его прикосновения хватило бы, чтоб вся ее решимость исчезла без следа. На Озеро лег туман, и Гвенвифар вдруг померещилась тень, похожая на тень их собственной лодки – ладья, затянутая черной тканью, с черным силуэтом человека, восседающего на носу, – но нет. Это была тень, всего лишь тень…