– Я и позабыла: к тем, в ком кровь фэйри разбавлена, Зрение приходит увечным и неполным, – отозвалась незнакомка. – Я видела, тем и удовольствуйся. Подумай дважды, Моргейна, прежде чем отвергать то, что Богиня послала тебе от Короля-Оленя.
Нежданно– негаданно Моргейна вновь разрыдалась.
– Я не хочу! – всхлипывала она. – Я этого не хотела! Почему Богиня так со мной обошлась? Если ты пришла от нее, так отвечай, слышишь!
Незнакомка грустно поглядела на нее.
– Я не Богиня, Моргейна, и даже не ее посланница. Мой народ не знает ни богов, ни богинь, но лишь грудь нашей матери, что у нас под ногами и над головой, от нее мы пришли, к ней мы уходим, когда истекает наш срок. Потому ценим мы жизнь и скорбим при виде того, как ее губят. – Женщина шагнула вперед и отобрала корень у Моргейны. – Тебе это не нужно, – промолвила она, отбрасывая растение в сторону.
– Как тебя звать? – воскликнула Моргейна. – Что это за место?
– На своем языке ты мое имя произнести не сможешь, – промолвила незнакомка, и внезапно Моргейна задумалась, а на каком, собственно, наречии они беседуют. – Что до места, это заросли орешника, и оно то, что оно есть. Здесь пролегает путь в мои края, а вон та тропа, – дама указала рукой, – выведет тебя домой, на Авалон.
Моргейна посмотрела в указанном направлении. Да, там и впрямь вилась тропа, юная жрица могла поклясться, что, когда она только вступила в заросли, никакой дороги здесь и в помине не было.
А дама по-прежнему стояла с нею рядом. От нее исходил странный, неведомый аромат: не едкий запах немытого тела, как от престарелой жрицы Племени, но смутное, нездешнее благоухание, точно от незнакомой травы или листвы, – ни на что не похожее, свежее, чуть горьковатое. И, точно под воздействием ритуальных трав, пробуждающих Зрение, Моргейна почувствовала, будто глаза ее, силой неких чар, видят больше, нежели обычно: как если бы вещи заурядные и повседневные внезапно обрели новизну и ясность.
– Ты можешь остаться здесь, со мною, если хочешь, – проговорила дама негромко и завораживающе. – Я погружу тебя в сон, так что ты произведешь на свет дитя, даже не почувствовав боли, я заберу его, ибо источник жизни в нем обладает немалой силой, и проживет он дольше, нежели среди твоих собратьев. Ибо прозреваю я, что за судьба ждет его в твоем мире: он станет пытаться творить добро и, как большинство твоих соплеменников, причинит лишь вред. Но здесь, в земле моего народа, жить ему назначено долго, очень долго – ты бы, пожалуй, сказала, что вечно, – и, возможно, станет он у нас чародеем или заклинателем среди деревьев и диких тварей, коих рука человеческая вовеки не укрощала. Оставайся здесь, маленькая, отдай мне младенца, что тебе немил, и возвращайся к своему народу, зная, что дитя твое здесь счастливо и ничто ему не угрожает.
На Моргейну вдруг повеяло смертным холодом. Она поняла, что женщина эта – не вполне человек; ведь и в ее собственных жилах течет толика древней эльфийской крови, Моргейна Волшебница, иначе говоря, Моргейна из народа фэйри, – так некогда дразнил ее Ланселет. Жрица вырвала руку у женщины-фэйри и помчалась со всех ног к указанной ею тропе – она бежала, бежала что есть мочи, точно за нею гнался жуткий демон.
– Тогда избавься от ребенка или задуши его при рождении, Моргейна Волшебница, ибо у каждого в твоем народе – своя судьба, а что за участь ждет сына Короля-Оленя? – прокричала ей вслед незнакомка. – Королю должно умереть, и в свой черед он будет повержен… – Но Моргейна нырнула в туманы, и голос угас, жрица мчалась вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь, дикий шиповник цеплялся за ее одежду и норовил задержать; охваченная паникой, она все бежала и бежала, пока не вырвалась из туманов в слепящий солнечный свет и тишину, пока не поняла, что вновь стоит на знакомом берегу Авалона.
И вновь настала ночь темной луны. Авалон укрыли туманы и летняя хмарь, но Вивиана столько лет пробыла жрицей, что знала смены луны так, как если бы от них зависели токи ее собственной крови. Какое-то время она молча расхаживала по дому, а затем приказала одной из жриц:
– Принеси мою арфу.
Вивиана уселась, установила на колене инструмент из светлого ивового дерева, и принялась рассеянно пощипывать струны; ни потребности, ни желания слагать музыку она не испытывала.
Когда же снаружи посветлело и уже близилось утро, Вивиана поднялась и взяла крохотный светильник. Из соседней комнаты подоспела жрица-прислужница, но Вивиана лишь покачала головой, ни слова не говоря, и жестом велела ей возвращаться в постель. Бесшумно, точно призрак, Вивиана направилась по тропе к Дому дев и, ступая тише кошки, проскользнула внутрь.
Она отыскала комнату, где спала Моргейна, подошла к кровати и глянула на лицо спящей – столь схожее с ее собственным. Во сне Моргейна казалась маленькой девочкой, что много лет назад приехала на Авалон и утвердилась в самых сокровенных глубинах Вивианиного сердца. Под черными ресницами пролегли темные круги, вроде синяков, а края век покраснели, точно засыпала Моргейна в слезах.
Подняв светильник повыше, Вивиана долго разглядывала свою юную родственницу. Она любила Моргейну так, как никогда не любила ни Игрейну, ни Моргаузу, которую вскормила собственной грудью; как никогда не любила ни одного из мужчин, что делили с ней ложе одну-единственную ночь или несколько месяцев. И даже к Вране, которую она готовила в жрицы с семилетнего возраста, она так не привязалась. Только раз в жизни довелось ей испытать эту исступленную любовь, эту внутреннюю боль, когда каждый вздох дорогого существа ввергает в агонию, – любовь к дочери, которую она родила в первый год после своего посвящения в жрицы; девочка не прожила и шести месяцев; ее, выплакавшись в последний раз, Вивиана предала земле; ей самой в ту пору шел лишь пятнадцатый год. С того мгновения, как она взяла дочь на руки и вплоть до той минуты, как слабенький младенец испустил дух, Вивиана жила и дышала в каком-то самозабвенном бреду любви и боли, как если бы ненаглядное дитя было частью ее собственного тела, как если бы каждое мгновение отпущенных девочке довольства или муки она переживала сама. С тех пор, казалось, минула целая жизнь, никак не меньше, и Вивиана знала: та женщина, которой ей предназначено было стать, давным-давно погребена в зарослях орешника на Авалоне. А та, что, не проронив и слезы, ушла от крохотной могилки, – совсем другая, она чужда всем человеческим чувствам. Она добра, да, всем довольна, порою даже счастлива, но не та, прежняя, нет. Она и сыновей своих любила, но спокойно мирилась с мыслью о том, чтобы отдать младенца приемной матери.
Да, она позволила себе отчасти привязаться к Вране… но порою, в сокровеннейших глубинах своего сердца, Вивиана чувствовала, что в обличий ребенка Игрейны Богиня возвратила ей ее собственную умершую дочку.
«Вот теперь она плачет, и каждая слезинка выжигает мне сердце. Богиня, ты даровала мне эту девочку, позволив любить ее, и однако же я должна обречь ее на эту муку… Весь род людской страждет, и сама Земля стонет, ибо тяжка участь ее сыновей. Наши страдания приближают нас к тебе, Матерь Керидвен…» Вивиана поспешно поднесла руку к глазам и встряхнула головой, так что одна-единственная слезинка исчезла бесследно. «Она тоже дала обет принимать неизбежное, ее страдания еще и не начались».