Протянул я здоровую руку, потрогал ближайший стебель с алым цветком – в мизинец толщиной, полупрозрачный, нежно-зеленый, и словно бы крохотные пузырьки по нему струйками поднимаются. Вроде едва прикоснулся, а он моментально переломился – хрупкий невероятно, не знаю, с чем и сравнить… С мыльным пузырем разве что. От цветов запах – приятный, но слишком уж густой, дурманящий какой-то, перед глазами все расплывается. Но еще успеваю заметить, что лежу словно бы на черном покрывале – это все поломанные стебли и цветы на них почернели, как уголь. Этим дурманящим запахом словно насквозь прошило, будто он ветер, а я – дуршлаг. И глаза как-то сами собой закрылись…
Очнулся. Сколько времени прошло – не знаю. Голова тяжелая, сонная, и в ней такая пустота, будто думать я разучился напрочь. Ну вот ни одной мысли!
Однако ясно, что очнулся: тело свое чувствую. Раны уже не болят, но чешутся неимоверно. Слева, над животом, давит, неудобно, чуть ли не больно – это я на собственном нагане грудью лежу. Уперся оземь здоровой рукой, встал – и уже почти не шатает. Посмотрел вокруг – а вокруг меня уже здоровенная черная проплешина в несколько шагов шириной: это цветы полегли, почернели, завяли, ссохлись…
Тут снова накатил сладко-дурманящий запах – словно бы он и опрокинул меня, будто порыв ветра… нет, не опрокинул, не сшиб, просто ноги сами собой подкосились, и начал опускаться наземь, лицом в черноту, но, прежде чем коснулся ее щекой, все снова погасло…
На этот раз пришел я в сознание оттого, что подо мной жестко. Гораздо жестче, чем раньше. Неудивительно: лежу я не на толстом слое увядших растений, а на голой земле, травка невысокая… знакомая насквозь! Наша травка, лесная…
Лежу в лесу, знакомом, самом обычном, подошвами едва не упираясь в сосну – деревья стоят густо, чащоба нешуточная. И темновато что-то, серо: то ли сумерки, то ли рассвет скоро.
Очень быстро сообразил, что это именно рассвет. Птахи начали помаленьку гомонить – и по ним понятно: не только немцев нет поблизости, ни одной живой души. Места незнакомые насквозь, но сам лес привычный, наш, извечный…
Все помню прекрасно: и поляну, и цветы, и как они вокруг меня умирали помаленьку, чернели. Наган при мне и граната, и китель от крови прямо-таки залубеневший. Вроде бы слабость легонькая есть, но что-то нигде не болит, хотя должно ныть, дергать, печь…
Скинул я китель, стащил рубаху, осмотрел себя и едва не заорал от удивления. И бок, и рука выглядят так, словно ранам самое малое недели две, уже чуточку подзатянулись, вид такой, словно заживали чистешенько, без нагноения или заражения. Уж в ранах я к тому времени разбирался, насмотрелся и чужих, и самого два раза легко стукало. Предположим, и в прошлые разы на мне заживало именно так, чисто – но не за одну же ночь…
Стою я вот так, на коленках, по пояс голый, смотрю за свои затянувшиеся раны, и трясет меня не только от утренней прохлады. Не могу понять, как так случилось и как такое вообще могло случиться.
И знаете… Не стал я рассиживаться, ломать голову. Все равно, как ни мучай мозги, ответа не придумаешь. А вот убираться отсюда нужно, мало ли что, черт его ведает, куда меня забросило. Так что оделся я быстренько, проверил наган и пошел в ту сторону, где должно взойти солнце.
Малость поблукал, конечно, но потом вышел в мутно знакомые места, сориентировался, добрался до прекрасно знакомых, а там уже стало совсем легко. Наткнулся на наши передовые посты там, где и рассчитывал.
Меня тут же погнали в лазарет, едва увидели, во что у меня френч превратился. Удивились, как я только кровью не изошел и на ногах держусь нормально. Я не спорил. Доктор у нас был знатный, Лев Моисеевич, хирург из Гомеля. Вдовец, дети взрослые, разъехались, может, потому он и оказался особенно легок на подъем, вовремя ушел в отряд, иначе бы его как еврея немчура сами понимаете…
Не успел я раздеться, а он посмотреть, как пришел командир – ребята ему, надо полагать, тут же сообщили, что я вернулся, и он поспешил расспросить, как все было. Оказалось, кроме меня вернулся только вчера вечером Ян-студент, а остальные так там и остались. Очень надеюсь, что никого не взяли живым. Что с ними произошло, мы так никогда и не узнали, не было подходов к этой заезжей ягдкоманде, а обычные наши источники не слышали, чтобы немцы из рейда приводили пленных. Хотя могли допросить там же, а потом… Нет, с другой стороны, судя по дальнейшим событиям, месторасположение лагеря они так и не узнали. Значит, живым им никто не достался. Это только в кино и в книжках люди геройски выдерживают пытку, а в жизни, понимаете ли, можно и не выдержать, каким бы ни был стойким и преданным. Ладно, что-то я отвлекаюсь…
Разделся я, командир со Львом Моисеевичем рты от изумления пооткрывали. Вернее, это Лев Моисеевич изумился открыто, а командира только по глазам и видно было, как обычно, держал невозмутимость, он это умел во всех жизненных ситуациях.
– Ничего не понимаю, – говорит Лев Моисеевич. – Выглядит все так, словно ранам недели две, и заживали они чисто, с медицинским уходом…
– Вот то-то и оно, – говорит командир. – Чистенькие, как праздничная рубаха. А уходил ты, Кастусь, вчера целехоньким, будто привередливая девка. Ладно бы пораненец, но тут не то…
К слову, вы ведь не знаете, что такое «пораненец»? Когда немцы засылали к партизанам или подпольщикам агентов, частенько их предварительно подранивали, из пистолета или винтовки, чтобы была не пустяковая царапина, но все же довольно легкая рана. Верно рассудили, что так им будет больше доверия: приходит человек, бежавший из-под конвоя, а то и расстрела, и рана – вот она, наглядная. Далеко не сразу у нас про эту хитрость узнали…
Действительно, ничего общего с «пораненцем». Я и сам прекрасно понимаю, что дело страннейшее: уходил вчера без единой царапины, а сегодня пришел сразу с двумя ранами, и обе словно бы полумесячной давности. Никто не слыхивал про такие чудеса, и я сам тоже.
Командир уперся в меня глазами-шильями и говорит:
– Отродясь о таком не слыхивал, но, думается мне, не может это случиться просто так. Что-то должно было быть. Не архангел же с неба слетел и крылом погладил? Я неверующий… Рассказывай, Кастусь, что было.
Я говорю:
– Не поверите.
Он приказывает со своей обычной непреклонностью:
– Рассказывай, главное. А там посмотрим.
Я рассказал все, как было. Он задумался. Командир у нас был до войны председателем колхоза, семь классов образования, но по-мужицки умный и хитрый. И людьми распоряжаться умел. Не зря командиром стал хорошим. У нас было трое офицеров-окруженцев, два капитана и подполковник, но они даже и не пытались – как порой случалось в других отрядах – претендовать на руководство оттого, что они кадровые командиры. Как-то так командир себя сразу с ними поставил, что им и в голову не пришло. Недюжинный был человек в смысле ума и житейской сообразительности, хотя новому человеку и казался простачком: и рост не богатырский, и лицо крестьянское…
Выслушавши меня, он опять задумался. Потом говорит: