– Люблю, – просто ответила Галя. – Ещё Уткина, Мариенгофа, Луговского… Тихонова.
– Правда? – переспросил Артём.
– А почему нет? – сказала она с некоторой, едва ощутимой обидой. – А что ещё можно любить?
Он смотрел на неё удивлённо и радостно, словно всякий раз снимал с неё не одну и ту же одежду, а новую, потом – вроде бы и так с голой – ещё одну, – а следом – опять с голой – какой-то третий незримый покров – и везде оказывалась снова она, только ещё лучше.
Галя нашла свою гимнастёрку и попросила его отвернуться.
Он послушался, а сам думал: “Только что лежала без всего и отворачиваться не просила, а начала одеваться и – «отвернись!». Смешная”.
Теперь Галя сидела в гимнастёрке – и больше без всего, и это ей отлично шло.
Но, поискав глазами и ничего возле себя не найдя, она по пояс укрылась одеялом – видимо, что-то такое собиралась сказать, о чём раздетой говорить не пристало.
– У меня для тебя очень хорошая весть, – сказала Галя торжественно и совсем незнакомым голосом, не женским, задыхающимся и всхлипывающим, не начальственным, невыносимым и стылым, а каким-то третьим, – …к тебе мама приехала. Она писала прошение на свидание – и я дала ей. – Галя заглянула Артёму в глаза.
Артём моргнул и отвернулся.
– И она сразу приехала, – повторила Галя; и, не дождавшись ответа, спросила: – Ты что?
– Да, хорошо, – сказал он, но ложь его была слишком слышна, тем более что внутренне, с тоской и неприязнью, Артём повторял: “…Зачем это всё? Чего ж ты делаешь всё время, Галя! А я ещё не спросил с тебя за Авдея Сивцева и Захара – едва дорвался до твоих белых сисек – скот я, скот!..”
– Ты что? – уже в другой интонации, куда громче, пытала его Галя. – Не хочешь мать видеть? – Артём поднял глаза и смолчал. – Я нарочно взяла лодку и поехала за тобой – чтоб тебе сделать… радость! Тебя мать ждёт! А ты не хочешь ехать? – словно никак не умея поверить в происходящее, всё переспрашивала она, но вместо ответа Артём погладил свою щёку, щека его была щетинистой, жёсткой, зато горячей, нацелованной. – Ты что, урод? – с бессильной злостью спросила Галя, и даже руки её – готовые мгновение назад ударить его по щеке – словно ослабли.
Вопросы её звучали так, будто он ей – Гале – а не матери отказывал в свидании. Будто она что-то узнала про него, напрочь отрицающее возможность их близости – какое право после такого своего поведения он имеет на то, чтоб видеть её и дышать в самую кожу?
“Сейчас всё опять плохо закончится… – понял Артём. – Почему ж у меня всякий раз всё так плохо заканчивается… Только порадуюсь, что всё хорошо, – и сразу всё плохо”.
– Я поеду-поеду, – сказал он торопливо, хотя смутно понимал, что ехать никуда не надо, кто-то ему подсказывал, что делать этого нельзя, но он подсказки не услышал и ещё раз повторил: – Поеду-поеду-поеду. Я просто удивился очень. Я не ждал совсем. Как ты не понимаешь – это же удивление. Я здесь – и вдруг мать. – Артём заговаривал Галю, и даже сам начинал верить в свою скороговорку: а как же ему было не удивиться, но теперь он всё осознал, и благодарен ей – свидания позволяют далеко не всем, а она взяла и придумала ему праздник – хорошая, хорошая, хорошая Галя, добрая и ласковая, надо сделать всё, чтоб её не огорчить.
Она сначала совсем не верила ему, потом поверила немного, самую малость, потом ещё сдалась и поверила чуть больше, а после даже дала себя поцеловать, нехотя, полуотвернувшись… но следующий поцелуй уже выпал в самые губы, и губы раскрылись, и рот был уставший, но горячий… Артём скинул это надоевшее уже одеяло и обнаружил, что и у неё всё горячее и плывущее – лишь одни глаза застыли, но мы эти глаза зацелуем сейчас, зацелуем и отогреем, только одеяло… одеяло совсем не нужно, даже на ногах.
* * *
Пока был у Гали – нежданный, выпал снег – видимо, падал непрестанно, пока они там царапались – не пышный, но ровным, хрупким слоем.
Выпал и пошёл себе дальше, на большой остров.
Всё вокруг было новое, ни разу не виданное.
“А что, неплохо, – решил Артём, полюбовавшись. – Звёзды сверху, снег внизу”.
“Хорошо!” – повторил он, решив оставить мысли о матери до завтра, и поспешил к себе.
Через полтора десятка шагов оглянулся в надежде: может, Галя смотрит на него – и тут же в ужасе ёкнуло сердце: его отчётливые следы вели прямо от избы, и он стоял на конце своего пути, как восклицательный знак.
– Чёрт. Чёрт меня задери! – вслух выругался Артём.
Сметая ногами натоптанное, вернулся обратно.
Позади осталась чёрная растрёпанная полоса, ведущая к избе. Как будто Артём пролетал мимо на помеле, соскочил возле дома и остаток пути добирался ползком: прими холопа, боярыня, отогрей в своих юбках.
“Что, что делают в таких случаях? – размышлял Артём, пьяный от своей несусветной радости и юности, ещё уверенный, что сейчас придумает, как быть. – Может, запутать следы? Допустим, я пойду спиной назад…”
Артём попробовал – получилось ещё хуже – как будто он пришёл к Гале – и обратно решил не возвращаться.
“Выйдет утром Крапин, он тёртый милиционер – сразу по ботинкам определит, кто у Гали ночевал. Спросит: «Чего твои следы там делают?». «Откуда я знаю? – отвечу. – Вон, может, Афанасьев в моих ботинках гулял…»”
“А точно! – обрадовался Артём. – Он же крепко спит, натяну ему свои ботинки. Вот тебе, Афанас, месть за святцы!..”
“А как же Галя? Галя оказывается под подозрением, что к ней ночами ходят рыжие поэты”.
Попробовал снова пойти, как все люди ходят, лицом вперёд – получалась прежняя картина: неведомо как он оказался у Гали и оттуда ушёл на чердак. Весь питомник утром будет наблюдать этот путь.
“Может, увести следы к морю? – размышлял Артём. – Все подумают, что я утонул. А я – раз! – и лежу себе, сплю. «А в чём дело?» – спрошу удивлённо, когда утром на чердаке объявится крапинская огромная башка. «А ты почему не в море?» – спросит Крапин, у которого его милицейские концы не сойдутся с концами. «А почему я должен быть в море, что я, пароход “Глеб Бокий”?»”
…Нет, так тоже не годилось.
Артём схватил стоявшие возле порога грабли и пошёл понемногу в сторону своего чердака, тут же за собой сгребая снег.
Получилась вообще несусветная ерунда. Везде снег как снег – лежит, не шелохнётся, – а возле домика, где спала Галя, – как на тракторе прокатились.
“…Вот пусть разбираются, кто к ней на тракторе ночью приезжал…” – пытался себя развеселить Артём, но становилось уже не смешно. Трактор всё равно имел путь ровно от лестницы с чердака до её избы.
“Может, на всём острове снег разгрести? – прикинул он. – Как раз до утра забот… Или хотя бы возле Галиного дома. Выйдет Крапин, скажет: вот чудо, на весь остров снег выпал, а этот дом как куполом накрыли… Может, в Бога уверует наш милиционер…”