– Заткнись! – оглянувшись на него с искажённым лицом, почти сорвавшись на визг, крикнула, как клюнула ему в лоб, и вышла в коридор.
В коридоре на разные голоса, словно на пожаре, орали чекисты.
– Тут он! Тут! Готово!
– Убит?
– Убит?
– Убит, что ли?
– Раненый! Чуть, сука, не попал в Ткачука!
Артём несколько раз прошёлся по комнате: а ему что? А ему куда? А он за кого?
Через минуту вернулась бледная, но спокойная, с потемневшим взором Галя. Убрала наган в ящик стола.
– Бурцева арестовали в его кабинете. Он отстреливался. Теперь пошли по ротам – кого-то ещё будут брать под арест. Я ничего не знаю об этом. Пересиди ночь в келье, завтра отправлю тебя на Лисий. Сейчас я красноармейца вызову.
* * *
Красноармеец проводил только до выхода из здания Инфор-мационно-следственного отдела.
Пахло оружием, порохом, нервозностью, бешенством, страхом, выбитой пулями извёсткой.
Всякий пробегавший навстречу чекист взглядывал Артёму в лицо, будто в нём подозревали задержанного заговорщика.
– Надо забрать все дела из его кабинета, – озабоченно говорили между собой двое поднимавшихся вверх. Артём догадался, что речь идёт о Бурцеве и всех собранных им материалах.
Афанасьев был прав, прав, прав.
Чекистов в здании оказалось неожиданно много, словно они повылезали из шкафов, из-под столов, из-под диванов, где прятались.
– Это кто? – спросили у красноармейца внизу очередные черти в кожаных тужурках.
Артём вздрогнул. Чекисты искали, кого бы им убить.
– С допроса, велели отпустить, – ответил красноармеец.
Его вытолкнули во двор.
В Преображенском стоял крик, словно туда забрались обезьяны и теперь их гоняли плётками по нарам и стенам.
Блэк, припадая на передние лапы, истошно лаял в сторону собора.
По двору иногда пробегали красноармейцы.
Артём заспешил в сторону Наместнического корпуса, но оттуда ему навстречу за волосы вытащили священника, и внутри здания кто-то орал, словно человеку зажали самые больные чресла дверью… а может, так оно и было.
Чекист, тащивший священника, был пьян – не отпуская волос из кулака, он проблевался на камни двора и через эту зловонную лужу потащил своего пленника дальше. Длинная борода батюшки была неестественно вывернута и зримо тяжела, словно состояла не из волоса, а была некой бескостной частью тела.
Артёма проняла догадка: вся борода была в крови – полна кровью, как намыленное мочало. Кровь текла изо рта, из носа, со лба, из ушей.
Сделав шаг назад, Артём оглянулся в болезненной и вялой нерешительности: куда идти? В корпус нельзя – там убьют и не спросят, кто ты и кому дышал в затылок прошлой ночью.
Отчего он не пошёл к матери? Спал бы сейчас у неё на коленях.
“Дровяной двор!” – подсказал ему кто-то, и он доверился.
Вдоль стен, избегая света фонарей, Артём побежал к дровяным складам, дыхание сразу сбилось, он дышал как плакал.
Ему казалось, что земля накренилась, и Соловецкий монастырь, как каменный тарантас на кривых колёсах, несётся с горы и сейчас ударится об ужасную твердь, и всё рассыплется на мельчайшие куски, и это крошево без остатка засосёт в чёрную дыру.
…Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки.
Дрова были длинные – для монастырских печей, расцарапал щёку, нахватал заноз полные ладони, забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой.
Несколько раз где-то за кремлёвскими стенами стреляли. Залп. Ещё залп. Ещё залп. Потом ещё много раз одиночными.
Где-то завизжала женщина, и крик скоро оборвался.
Кто-то пробежал совсем близко, но его скоро нагнали, послышались звуки ударов.
Артём закрыл глаза: а вдруг они у него светятся в темноте – или отражают звезду?
За ближайшим углом кто-то разнообразно ругался матом – матерщина сыпалась из человека, как очистки, обрезки и шелуха из мусорного мешка.
…Шум прекратился неожиданно.
Стало так неестественно тихо, как будто всё громыхавшее и вопившее в последние часы – вопило и громыхало только в голове у Артёма.
Он открыл глаза: может, сон?
Звезда стояла на прежнем месте.
Кто-то неподалёку заговорил, но голос был совсем спокойный: словно человек проснулся, вышел на улицу со стаканом молока в руке, поинтересовался у прохожего, который час, удивился, остался один, напел невнятную песенку, снова отпил молока.
Артём старательно прислушивался: этот голос мог его успокоить, дать ему понять, что ничего страшного в мире нет, а если было – то оно миновало.
То зубами, то ногтями Артём начал извлекать занозы, и это занятие тоже упорядочивало душу, потому что избавляло от боли немедленно: вот только что саднило в самом беззащитном месте между большим и указательным пальцем, и вот уже не саднит. И собственная слюна в собственной ладони – тоже успокаивала. И всё лицо у Артёма было замурзано, потому что достать занозу из самой середины ладони зубами было сложно, зато очень увлекательно – изо рта текло, словно он стал собакой – но стесняться было нечего и некого: в дровне под редкой звездой человек со своей занозой, всё просто, ничего удивительного.
Он поискал в карманах штанов, чем вытереть руки и лицо – платка у него никогда не было, но вдруг?.. В пиджаке тоже не было.
“Вот Крапин, – вспомнил Артём, – старые рубахи свои аккуратно разрезал на платки… Я вот всегда его считал ниже себя – он же милиционер, а я знаю наизусть несколько длинных стихотворений Андрея Белого – но у него есть платки, а у меня нет”.
Мысль о Крапине была тёплая, родная… Артём как-то разом убедился, что завтра же туда вернётся, а лежанка его ещё застелена простынями, на которых спала Галя, – не забрал же их лисий повар назад, – и всё это забудется, и никто, ни один человек никогда не узнает, как он, задыхаясь от страха, сидел в дровах.
Артём вытер руки о штанины, ещё раз прислушался и услышал только море – странно, а днём его было не слышно.
Он поднялся и полез обратно, иногда останавливаясь и поводя головой: всё стихло ведь, не показалось?
Не показалось.
Он выбрался и двинулся домой, беспечный, как если бы шёл по Пречистенке.
– Э, иди сюда! Кто такой, сука?
Его окликнули из открывшейся двери монастырской бани.
Артём подошёл и встал у самого края квадратного языка света, выпавшего на улицу.
В свету кружился пар.
Рядом с дверями лежал пьяный или труп.
Нет, всё-таки труп.