– Господи, Господи, Господи! – звал то один, то другой лагерник.
Старик в седой бороде стал неподалёку от нар Артёма и, беспрерывно крестясь, начал класть поклоны тому святому, которого он отскоблил и прозвал князем.
Обкрученная звоном, церковь становилась как серебряный шар – толкни, и покатится с вершины Секирной горы, полная с ума сводящим человечьим воплем.
Чекист явно рехнулся – и звенел со всех сторон сразу, словно перебегая с места на место.
Граков с кашлем рыдал, то хватая себя за волосы, то сминая щёки и пытаясь заткнуть свой неумолчный, полный слюны и страха, рот.
– Исповедоваться и причаститься! – истово просил кто-то то у батюшки Зиновия, то у владычки.
Артём держался за свои нары, чувствуя беспощадную качку.
Но многие другие лагерники один за другим сошли вниз со своих утлых досок, стали на колени посреди церкви в ожидании обещанной исповеди и причастия.
У Зиновия был вырезанный из дерева наперсный крест, у Иоанна – свой, серебряный. У обоих имелось Евангелие.
Они вышли через незримые Царские врата на то место, что когда-то звалось амвоном, и поочерёдно, меняя друг друга, едва один из них задыхался, начали проповедовать.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! – сказал владычка Иоанн; голос его был негромок, но твёрд.
– Царь и псалмопевец Давид сказал: Бог с Небесе приниче на сыны человеческия, видети, аще есть разумеваяй или взыскаяй Бога? Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благое, несть до единого, – продолжил батюшка Зиновий голосом восхитительно молодым и высоким.
– Вот и ныне так, – говорил владычка, – в непотребстве своём все забыли о благих деяниях, направив силы свои на спасение своего живота. Но старания наши тщетны и елей в нашем светильнике убывает. Лишь Господь один может очистить нас от скверны и приобщить нас вечной радости.
Дробный перезвон за стенами не прекращался.
Церковь дрожала, как полный хрупкой посуды поднос, который пьяный служка несёт бегом по склизким каменным полам, а на полах разлиты чьи-то пахучие крови.
Внутри Артёма начала оживать рыба, расцарапывая ост-рыми хвостами слабые кишки, печень, селезёнку – всё кровоточило и саднило, как если бы ему в распахнутый живот высыпали полный совок крошеного стекла.
– Владычка! Батюшка! Помолитесь за нас! – крикнули вперебой несколько человек.
Высоко, как птица, подняв голову и тараща воспалённые глаза, батюшка Зиновий неистово выкрикнул:
– Грех, о котором промолчите на исповеди, так и останется нераскаянным, а значит и непрощенным – и утащит вас в ад! Кайтесь!
Лагерники взревели. Почти все плакали и причитали. Но и за этим воем всё равно слышался колокольчик, ледяным крючком зацепивший каждого – кого за губу, кого за кадык, кого за лопатку, кого за кожу на животе.
– Мы перечислим грехи человеческие, а вы раскаивайтесь и говорите “грешен”, – взмахнув рукой с зажатым в ней крестом, велел владычка Иоанн.
– Повторяйте за мною: исповедаю аз многогрешный… Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу… вся согрешения моя… и вся злая моя дела, яже содеял во все дни жизни моей… яже помыслил даже до сего дня, – звонко продолжал батюшка Зиновий.
В церкви раздались жалобные голоса, спотыкающиеся и путающиеся.
– Прости мя, Отче, согрешил неимением любви к Богу и страха Божия, – диктовал владычка.
– Грешен! – прокричал каждый лагерник.
“Я”, – молча отвечал Артём, и рыбы ярились ещё сильнее, пытаясь вырваться наружу из него.
– Согрешил гордостью, в том числе: несмиренностию духа, нежеланием жить по воле Божией, самоволием, самочинием, самомнением, – выкрикивал батюшка Зиновий.
“Я”, – снова кивнул Артём, осклабившись.
– Согрешил неисполнением заповедей Божиих.
– Каюсь! – кричали лагерники, не видя и не узнавая друг друга, зато всякий миг слыша бешеный колокольчик.
– Согрешил кумирослужением!
“…А то”, – крутясь на своих нарах, словно его всего мылили в сорок злых и мокрых рук, соглашался Артём.
– Согрешил чрезмерным упованием на Божие долготерпение, в том числе попущением себе всяческих грехов! – выкрикивали священники, чьих голосов было уже не различить.
– Грешен! – орали лагерники. – Каюсь!
– Согрешил тщеславием, многоглаголанием, честолюбием!
“Здесь я! Здесь!” – отзывался на всякий грех Артём, не ведая и не желая раскаяния в них.
– Согрешил маловерием, в том числе отсутствием мира Христова в душе!
“В том числе, да! – внутренне хохотал Артём. – В том числе!”
– Грешен! – вскрикивали лагерники с той же страстью, с которой орали “Здра!” начальству.
– …Неблагодарностью к Богу!
– …Дурной печалью и унынием!
– Согрешил нетерпением посылаемых Господом испытаний, в том числе нетерпением скорбей: голода, болезней, холода!
“Мёрзну! – с бесноватой радостью соглашался Артём. – Хочу жрать и мёрзну!”
– Согрешил ненадеянием на спасение… недоверием к милосердию Божию…
“Не верил”, – кивал Артём с тем бесстыдным лицом, с которым пьяница ждёт у кабака, что ему нальют.
– …Помыслами и попытками самоубийства…
– Прости мя, Отче! – выкрикнул кто-то. – Пытался удушиться! Верёвкой за шею!
– Согрешил поминанием имени Божия всуе… грязной, матерной бранью…
– Грешен! – голосили то там, то тут в ответ.
Каждое слово звучало гулко, словно удваиваясь за счёт заключённого внутрь эха.
– …Неисполнением обетов пред Богом…
– …Самооправданием…
– …Неблагоговейным отношением к иконам и святыням…
– …Непочитанием церковных праздников…
– …Осуждением священников…
– …Нерадением к молитве…
– Стыдился исповедать себя христианином, в том числе стыдился налагать на себя крестное знамение и носить нательный крест!
“Я! – неустанно повторял Артём. – Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?”
Ор стоял, как на скотобойне.
Даже беспризорник пристроился ко всем в хвосте и, задирая вверх беспалые руки, требовал кулёшика – верно, ему казалось, что и все остальные просят жрать.
В стороне чернел глазами не участвовавший ни в чём Хасаев: как будто тут была звериная свадьба, а сам он оказался другой породы.
– Согрешил неимением любви к ближнему! – провозгласил владычка, надрывая голос.
“Мать погнал!” – восклицал Артём, руками придерживая бунтующих рыб в животе и в груди.