Ничего вокруг в свете фонаря видно не было: только тёмная вода.
Выключила.
– Галя! – позвал её Артём.
– Да, – ответила она.
– Скоро утро?
Водка немного подействовала: ноги точно ничего не чувствовали, зато язык ожил.
Галя не ответила: Артём шевелил языком в одиночестве, исследуя собственный рот.
Пытался подняться, потоптаться, сменить положение, но Галя велела не раскачивать лодку.
Закрыл глаза.
Кит их так и не проглотил.
Артём несколько раз задрёмывал – сон был ледяной, опасный и почти неприподъёмный, – но на кромке сознания всегда оставался гул мотора. И этот гул сливался с гулом его крови и не давал ей застыть.
Когда в очередной раз раскрыл глаза, удивился, что видеть стал резче и дальше.
Потом понял, что это утро подходит, утро возвращается.
– Галя! – позвал он, но голоса не было. – Галя! Галя! – пробовал он, и только с пятой попытки получился какой-то сип.
– Что тебе? – спросила она: у неё голос был твёрдый, бессонный – она оказалась сильной женщиной, вот ведь. – Соску?
Чтоб не отвечать, Артём просто держал руку поднятой вверх.
Ему вложили фляжку, там оставалось немного. Он всё допил.
Верилось, что утро принесёт облегчение, но получилось совсем иначе. Открывшаяся мокрая, бесприютная картина подтвердила всё то, что Артём испытывал ночью: они – нигде, никто, никому.
Что это вообще? Что это? Когда это кончится? Может, и нет больше никакой земли на свете?
* * *
Галя заставила Артёма снять сапоги. Нашла среди своих запасов портянки и ещё водки – “разотри ноги!” – велела. Ноги были совсем чужие – будто поленья, совсем белые, хоть гвозди забивай.
Растирался, отпивал, снова растирался.
– Походить бы, – признался он Гале.
Это была серьёзная мечта, не чета многим иным.
Она кивнула, найдя сил на улыбку.
“Я не пропаду с ней, – вдруг подумал Артём светло, благодарно и верно. – Я отблагодарю её за всё”.
Поели консервов.
Артём даже умылся.
– …Да и Бог, если он есть – он же всё равно сухопутный должен быть, а? – с середины своей мысли заговорил Артём. – Нет, он ходил по воде – но куда он так далеко пойдёт? Вода, ты говорила, десять градусов, а он босой. Зачем ему в чистое море отправляться, кого тут ловить, кроме двух дураков. Есть много мест в мире, где дураки обитают кучнее. Да?
– Да, – ответила Галя спокойно.
Всё-таки консервы – замечательная вещь. Мясные говяжьи консервы с водкой.
Ноги ещё ничего не чувствовали, но внутри, под кожей, в жилах всё равно оставалась жизнь, Артём знал это.
Он был свидетелем, как были убиты или погублены несколько близких ему людей: Афанасьев, владычка Иоанн… Это не отравило ему жизнь. Это не сделало пищу менее вкусной.
Артём немного подумал об этом, но внутри вкус консервов перебивал любое размышление.
“А если б твою мать убили?” – спросил он сам себя.
Вопрос был неприятный, докучливый, Артём не захотел и на него отвечать.
“Ты всегда был таким или здесь совсем зачерствел?” – спросил себя напоследок.
И опять не ответил.
…Мотор поперхнулся и замолк.
Они тоже оба молчали. Опять стало отвратительно тихо.
– Топливо кончилось, – быстро сказала Галя, – так быстро, чтоб никакое другое предположение не успело прозвучать раньше.
– Помогай, – попросила она.
Артём извлёк из конуры на носу лодки канистру и с усилием подтащил к своей лавке.
Перекинул сначала канистру, потом перебрался сам. На дне катера уже лежали крышки, которые Галя сняла с двух топливных баков.
Когда заливал топливо, держа канистру в напряжённых руках, Артём увидел, как на его руку упала снежинка, острая и не таявшая некоторое время.
Задул ветер, и снежинок сразу образовалось много, и ветра ещё больше – словно ветер и снег зависели друг от друга или играли в догонялки.
Как много в природе страшного, смертельного, ледяного. Как мало умеет голый человек.
Поднимая и удерживая на весу канистру, Артём ощутил свою физиологию – в том числе то, что вчера принимал пищу и есть смысл расстаться с ней. Он с сомнением скосился на Галю… И как они будут? Лодка не располагала к таким вещам.
“Лучше думай о том, что мотор не заведётся”, – огрызнулся на себя Артём; но опять не угадал – мотор, едва заправились, снова подал свой хриплый благословенный голос, и они двинулись дальше… зато, пока держал канистру, Артём приморозил руки. И снег затевался всё сильнее, и видимость была метров на тридцать, не больше.
“Зачем снег падает в воду? – удивлялся Артём. – Какой смысл? Когда он падает на землю – это хорошо, красиво… А в море – какая-то нелепость. Для кого он тут?”
Галя держала левую руку на моторе – успокаивала железо.
Чтобы не замёрзнуть окончательно, он перебирал вещи, старался по возможности шевелиться, то поворачивался к Гале и они встречались взглядами, и Галя всякий раз отирала снег, налипающий на лицо, то снова возвращался к их запасам, двигая их туда и сюда.
От светлого снега стало темнее – или, быть может, уже начал день клониться к закату. Часы были у Гали.
Она дала ему бинокль.
– Ты счастливый, – сказала она; по голосу было ясно, что Галя начала замерзать и очень, очень устала, – смотри…
От бинокля и качки у Артёма сразу начинала кружиться голова, но он смотрел и смотрел. Там раскачивалась неожиданно близкая, свинцовая вода и белая, путаная снежная круговерть.
И много неба было. Гораздо больше, чем нужно человеку.
Через какое-то время Артёма укачало до такой степени, что он то выпадал из сознания, то возвращался в него, еле осмысляя происходящие с ним перемены.
Он то чувствовал себя мотором, в который нужно залить топливо. То понимал, что его щёки, шея и лоб покрыты тюленьим жиром, он хорошо проморозился – но если резко ткнуть пальцем – например в лоб, то очень просто продырявить его. Внутри головы тоже было что-то холодное, жирное и спутанное.
Он словно бы окончательно растерял себя на непрестанном сквозняке последних двух суток – остались какие-то клочки, обрывки, сколки – в которых никто не признал бы прежнего Артёма.
Он поднимал бинокль и чувствовал, что это не он смотрит в снег и сизый воздух, а окруживший его мутный, судорожный, раскачивающийся мир со всех сторон смотрит на него.
Сбросив бинокль на грудь, Артём попытался решить – где ему было холоднее: здесь или на Секирке. Но холод не давал возможности сравнивать. Мысли тоже были ледяными и угловатыми – они не складывались, как сколотые и скользкие кубики.