– Смотрите, Горяинов, – сказала она чуть громче, чем говорила до сих пор. – У вас обнаружены карты – запрещённая вещь. Откуда они взялись, вы не знаете. Это раз. Неделю карцера вы заслужили… Вы устроили драку с командиром взвода и командиром роты. Неподчинение приказам сотрудников администрации – ещё от недели до полугода карцера. А нападение на сотрудников администрации – высшая мера социальной защиты, то есть расстрел. Это два.
– Я не нападал, – сказал Артём, в ответ Галина вертикально подняла карандаш: тишина, ясно?
– На этом можно закончить, но тут не всё, – продолжила она. – Принуждение женщины к сожительству – ещё месяц карцера.
“Монах стучит? Или Жабра?” – подумал Артём, покрываясь противным потом. Секунду раздумывал: сказать, что не имел никакого “сожительства”, или не стоит? – но не успел.
– Подделка подписи при получении посылки в результате сговора с заключённым из числа антисоветски настроенного духовенства. Ещё от трёх дней до двух недель карцера, – Артём сморгнул, как будто ему сыпали на голову что-то ненужное, вроде соломенной трухи. – Наконец, симуляция во время нахождения в лазарете. “…Больной Горяинов… симулировал горячку…” – прочитала Галина на одном из листков.
– Зачем мне симулировать, если я “больной”? Вы же сами видите, что они пишут? – с некоторой, неожиданной для себя насмешливой дерзостью быстро ответил Артём. – Там эта медсестра – она же не медик, она чёрт знает кто…
– Заткнись, – вдруг сказала Галина просто. У Артёма упало сердце от её голоса; губы её, которые только что казались красивыми и возбуждающими, тут же показались тонкими, злыми, старушечьими. – Вас можно ликвидировать немедленно. А можно посадить в карцер ровно до окончания вашего срока.
– Чтоб я там сдох? До окончания нашего срока? Я могу объясниться по каждому случаю, – не унимался Артём; голова его кружилась, он понимал, что надо торопиться изо всех сил, ужасно торопиться.
– Заткнись, – ещё раз повторила Галина, но только громче и злей.
Артём на полуслове закрыл рот, как будто муху поймал. Сидел с этой мухой во рту: нестерпимо хотелось открыть рот и произнести ещё сто слов – и даже тысячу самых нужных слов, они все зудели и бились во рту.
Три минуты они молчали.
“Это всё, – повторял Артём. – Это уже всё… это бравада, о которой мне говорили… Это уже всё, точно. Или что-то нужно сказать? Нет, это всё. Почему я не падаю в обморок от страха? Ведь это всё…”
– Страшно? – спросила Галина; в углу её гадких старушечьих губ мелькнула улыбка.
Артём сглотнул слюну и промолчал.
В углу кабинета за её спиной стоял вместо сейфа сундук, закрытый на замок. Там, наверное, хранились самые важные документы.
“Или она там свои трусы держит?” – подумал Артём с бешенством.
– Есть другой выход, – сказала Галина. – Потому что вы молодой человек, и цепь случайностей… Могла привести.
“Не много моложе тебя, сука, – подумал Артём и сразу же, без перерыва: – Милая, родная, самая милая, самая родная, не убивай меня, я буду целовать твои ноги, пожалуйста!”
– Вы, мне кажется, можете встать на путь перековки, – Галина явно говорила чужими для неё словами, но других по такому случаю и не было, – …и выйти по истечении срока или даже раньше – нормальным, хорошим, правильным советским человеком. Но нужно подготовиться, чтоб подобных случаев не было впредь, да?
– Конечно, – сказал Артём.
Он дышал через рот. Язык был сухой. Он чувствовал свой сухой язык и сухое, холодное нёбо.
– Чтоб вам не вбрасывали карты – мы должны знать, кто их может вбросить, так?
– Так, – ответил Артём, всё уже понимая.
– Чтоб не было симулянтов. Чтоб здесь тайно не устраивали лагерникам случек, как для собак. Чтоб люди, попавшие сюда за проступки перед советской властью, не преумножали своей вины. Лучше это всё предотвращать заранее, а не доводить до карцера или высшей меры социальной защиты, так?
– Так, – повторил Артём, лихорадочно думая, что ему делать после того, как закончится всё это перечисление.
– Мы с вами подпишем бумагу, что вы будете – мне! лично мне! – способствовать и помогать во всех трудных случаях. Их много! Потому что десятники, взводные и ротные из числа всё тех же заключённых часто превратно понимают свои задачи и, следя за выработкой и дисциплиной, сами злостно нарушают дисциплину. Потому что контрреволюционеры, которым советская власть дала возможность исправить вину, только усугубляют её антисоветскими речами, которые, как и в Гражданскую войну, могут стать делами. Потому что воры и убийцы – все эти блатные! – бессовестно пользуются ближайшим родством к рабочему классу, превращаясь в ярый асоциальный элемент с круговой порукой, пьянством и картёжничеством. Вы не хотите жить среди всего этого?.. Сколько вам ещё находиться здесь, на Соловках?
– Больше двух с половиной лет, – ответил Артём.
– Вот думайте, как вам их прожить, – сказала Галина. – Просидеть в карцере? Или… выйти по заслуженной амнистии, отсидев половину? Кто у вас дома? Мать? Невеста?
– Мать.
– Мама ждёт… Почему она вам не пишет писем?
Артём замешкался.
– Так получилось. Шлёт посылки. Только что прислала, – ответил он, тут же вспомнив, что Галина знает о посылке и даже о том, как Артём её получил.
– Ой, – как-то совсем по-домашнему сказала Галина, увидев ещё одну бумагу на столе. – У вас ещё драка в лазарете. Вы избили Алексея Яхнова.
– Кого? – удивился Артём. – Жабру, что ли?
– Какую жабру? – спросила Галина, без особого, впрочем, интереса, уже протягивая Артёму какой-то самый важный листок с пропечатанными буквами. – Вот тут форма, надо лишь расписаться.
– Слушайте, – Артём даже сделал неосознанное движение, чтоб сдвинуть табуретку назад, но снова едва не упал. – Мне ещё нечего… – он привстал и постарался установить табурет крепче, – совсем нечего рассказать о нарушениях. Но я со всем согласен, с каждым вашим словом. Это нужное дело!
– Ну так расписывайтесь, – сказала Галина, по-прежне-му держа листок на весу. Она даже привстала, чтоб Артёму было ближе дотянуться, левой рукой тут же оправив сзади юбку.
Артём против воли скользнул по фигуре Галины взглядом. Она была хороша… эта юбка… и эти, чёрт, духи… Живот у неё – как он пахнет? Если живот без одежды?
– Давайте знаете, как сделаем, – попросил Артём, улыбаясь и вкладывая все свои силы, всё естество, всю нежность, всё человеческое, всё честное, всё самое сердечное в свою просьбу. – Я уйду, и всё обдумаю, и наверняка буду вам полезен. Я помогу. И вы меня вызовете – да хоть даже завтра… или послезавтра – и я уже приду… – “Как сказать? – думал Артём. – С донесением? Какая мерзость! С рассказом? А что не с романом? Не со стихами?” – …я приду и уже что-то… важное расскажу. Чтоб вы увидели, что я способен к работе. Что я нужен. И тогда мы сразу всё это подпишем. А сейчас – я ещё ничего не сделал, а уже подпишу. А если ничего не смогу сделать?