Подмигивание немного успокоило Артёма.
“Ну а что, – сказал он себе. – Мне сказали проверить парня – я проверил…”
Но прошло ещё десять минут, и Артём неожиданно понял, какой он кромешный дурак.
“Надо было танцевать вокруг него минут хотя бы пять, а только потом уронить! – горестно и злобно отчитывал он сам себя. – А то неизвестно кого ещё найдут ему на смену!”
Борис Лукьянович, напоив белёсого водой и предложив ему поесть, вернулся.
Похлопал Артёма по плечу. Тот скривил улыбку, ничего не сказав.
– Подержи очки? – попросил Борис Лукьянович и резво вклинился в ряды футболистов.
Артёму болезненно хотелось, чтоб Борис Лукьянович вместо дурацкой забавы с мячом как-то успокоил его. Но хоть очки дал, и то хорошо.
Он гладил дужку и продолжал тихо злиться на себя.
Тут примешивалось и другое, стыдное чувство: белёсого наверняка вытащили из карцера, где, как вечно рассказывали, творилось чёрт знает что – может быть, даже из той самой глиномялки, которой пугал Жабра… У него была спасительная возможность задержаться в спортсекции – и тут Артём.
– Какая гадость! Подлость какая! – шёпотом повторял Артём, одновременно желая, чтоб белёсый доел наконец консервы и провалил отсюда.
“Куда? – спрашивал себя Артём. – Назад в карцер?”
Очень вовремя объявился фельетонист Граков, который непонятно когда и откуда пришёл.
– А ты что тут? – спросил Артём, спеша заговорить не столько из интереса к Гракову, сколько потому, что хотел отвлечься. – Тоже решил податься в олимпийцы?
– Куда там, – отозвался Граков. – Я теперь по печатной части: газета, журнал…
– В “Новые Соловки” взяли? – едва ли не всерьёз обрадовался Артём, хотя с Граковым разговаривал разве что пару раз и никаких особенных симпатий к этому молчаливому и не очень приметному типу не испытывал; чуть было не добавил: “…И Афанасьева за собой тащи, вы же из Питера оба”, – но тут же вспомнил, что двое упомянутых общения избегали.
– Борис Лукьянович где? – спросил Граков. – Я по его душу. Готовлю статью о предстоящих соревнованиях.
– А вон, – показал Артём.
Борис Лукьянович, близоруко щурясь, высматривал мяч, это выглядело мило и забавно. Похоже, без очков он ни черта не видел на другом конце поля и определял мяч исключительно по скоплению весёлых студентов.
Студенты, ещё с утра отметил Артём, несмотря на своё серьёзное, хоть и насильно прерванное образование, умели ругаться небоскрёбным матом. Только Борис Лукьянович даже в запале игры выражался исключительно корректным образом.
– Ко мне? – он подбежал, чуть запыхавшийся и приветливый.
– Вот, из газеты, – подавая ему очки, сказал Артём. – Товарищ Граков.
Борис Лукьянович посмотрел на Гракова сначала без очков, а потом в очках – как бы сверяя впечатление.
– Я пишу статью о… – начал Граков, но Борис Лукьянович тут же тоскливо скривился:
– Слушайте, я не умею. Вот Артём хорошо говорит. Скажите ему что-нибудь, Артём.
“С чего это? Откуда он взял?” – удивился Артём, впрочем, довольный. Граков тут же развернул блокнот и достал из-за уха карандаш: пришлось немедленно отвечать.
– Участие заключённых в спортивных соревнованиях – это… – начал Артём очень уверенно, перевёл взгляд на Бориса Лукьяновича, тот медленно кивнул большой головой – с таким видом, словно слушал и тут же переводил про себя на русский иностранную речь, – …это не развлечение. Это отражение грамотно поставленной культурной работы Соллагерей. Отражение пути, проходимого исправляющимися, но пока ещё виновными членами общества.
– Вот! – сказал более чем удовлетворённый Борис Лукьянович в подтверждение и начал протирать о майку очки.
– Спорт – это очищение духа, столь же важное, как труд, – чеканил Артём, откуда-то извлекая сочетания слов, которыми никогда в жизни не думал и не говорил. – В спорте, как и в труде, есть красота. Спорт – это руки сильных, поддерживающие и ведущие слабых. Товарищ Троцкий говорит: “Если б человек не падал – он бы не смог приподняться”. Спорт учит тому же, что и Соллагерь, – приподниматься после падения.
– Ах, красота, – по-доброму ёрничая, нахваливал Борис Лукьянович. – Это просто соловьиный сад. Артём, вы могли бы стать великолепным агитатором. Громокипящим!
“Тютчева любит или Северянина? – мельком подумал Артём, чуть зардевшийся от похвалы, сколь бы ни была она иронична. – Скорей, Тютчева. И Блока, конечно”.
– Подождите, – попросил Граков, наносящий в свой блокнот каракули, явственно напоминающие хохломскую роспись, но никак не буквы. – Сейчас… Да, слушаю.
Артём изгалялся ещё полчаса, пока не кончились страницы в блокноте у Гракова.
– За вами вчера приходили в двенадцатую роту из ИСО, – сказал Граков на прощанье. – Я как раз собирал вещи, чтоб перейти на новое место… Нашли они вас?
Артём смотрел на Гракова не мигая, даже забыв ответить.
Про Галю он не вспоминал целый день.
“Пора стучать, Артём, пришла твоя пора”, – пропел мысленно и, не попрощавшись с Граковым, медленно пошёл к амбару, возле дальней стены которого в прошлый раз ел сало с лимоном, – там отличное место, чтоб подумать, как теперь быть… Будто что-то зависело от его дум.
“Это тебе за белёсого”, – сказал себе Артём.
“Ага, – отозвался сам же. – А когда б не было белёсого, то и Галина про меня забыла бы… Может, спросить у неё: «А разве участники спортсекции не освобождаются от обязанностей филёра и доносчика?»” – пытался развеселить себя Артём, но всё равно было не забавно.
По пути его поймал Борис Лукьянович.
– Слушай, Артём, а ты всё равно худоват что-то, – сказал он. – Давай выпишем тебе ещё и сухпай? С завтрашнего дня? Денежное довольствие – как бойцу, а сухпай – как агитатору, верно?
Больше ни с кем Борис Лукьянович таким добрым и шутливым тоном не разговаривал.
* * *
“Вчера не явились, значит, сегодня прямо из кельи заберут”, – предполагал Артём, чувствуя тяжесть на сердце.
Отчего-то вызов в ИСО пугал его даже больше, чем возможность встретить блатных на входе в Наместнический корпус.
“Оттого, что бесчестье страшнее смерти”, – патетично произнёс Артём про себя, заранее зная, что всё это глупые слова, блажь.
По дороге в кремль Артём решительно свернул в “Розмаг” и приобрёл чугунок: “…хоть покормить себя горячим перед грехопадением”.
Деньги теперь он носил при себе: это как-то придавало ему сил – возникало обманчивое ощущение свободы и весомости.
“А начнёшь стучать, – подзуживал себя Артём, – тебе ещё один паёк назначат, третий. Всегда будут рубли на кармане. Разъешься. Станешь масляный, медленный, щекастый…”