— Ух ты! — Барни выдохнул воздух. — Как ты себя чувствуешь, Стив?
— Неплохо, — ответил я, — и с каждой минутой — все лучше… — Это было весьма неточно сказано. Когда мы с Лобачевским достигли согласия, я ощутил, наряду со своими, его эмоции и мысли. Их мудрость и доброта превосходили всякое воображение. Разумеется, я ничего не мог узнать ни о его земной жизни, ни о том, что делается в сонме Святых.
Мой смертный мозг и заполненная унынием душа не могли постичь этого. Самое большее, что я мог уловить, — нечто вроде едва различимой песни, в которой звучали непрекращающийся мир и вечная радость. Все же попробую объяснить, чем стало для меня присутствие Лобачевского. Представьте себе, что вы общаетесь со своим самым старым, самым лучшим другом, — и это будет примерно то же.
— Мы почти готовы, — обернулась к нам Джинни.
Вместе с Грисволдом она установила на столе доску Сунуя — простейший письменный прибор для тех, у кого вместо рук лапы. Джинни уселась на краю стола, болтая ногами. У нее были очень стройные ноги. На это обратил внимание даже Лобачевский, хотя это вылилось у него в основном в то, что он принялся составлять уравнения, описывающие их форму.
Свартальф занял место возле прибора. Я, готовый задавать вопросы, склонился над столом с другой стороны. Тишину нарушало лишь наше дыхание. Планшетка двинулась. К ней был пристроен кусок мела, заколдованный тем же заклинанием, которое приводит в движение помело.
Написанную фразу прочли все.
«Я — Янош Больян из Венгрии».
— Больян! — задохнулся Фалькенберг. — Господи, я совершенно забыл о нем! Неудивительно, что он… но как…
— Это для меня большая честь. Ваши работы вдохновляли меня, — с низким поклоном произнес Лобачевский.
Ни Больян, ни Лобачевский не желали уступить друг другу в любезности. Кот встал на задние лапы, поклонился, затем отдавал честь по-военному. Планшетка снова пришла в движение, выписав строку цветистых французских комплиментов.
— Кто это все-таки? — прошипел за моей спиной Чарльз.
— Я… я не помню его биографию, — так же шепотом ответил Фалькенберг, — но помню, что он был восходящей звездой на небосклоне неевклидовой геометрии…
— Я посмотрю в библиотеке, — предложил Грисволд. — Похоже, что этот обмен любезностями может продолжаться еще долго…
— Похоже, — шепнула мне на ухо Джинни. — Нельзя ли их чуть поторопить? Мы с тобой уже давно должны быть дома. Если зазвонит телефон — жди очередных неприятностей.
Я изложил все эти соображения Лобачевскому, который в свою очередь объяснил их Больяну. Тот написал, что, когда возникла необходимость, он стал военным и посему, как имперский офицер, научился действовать решительно. И что он и сейчас намерен действовать решительно — в особенности когда к его чести взывает такая очаровательная девушка. И что он без страха и упрека поддерживал и намерен поддерживать впредь свою честь на любом поле сражения. Он уверяет, что за свою жизнь ни разу ее не посрамил…
У меня нет желания насмехаться над великим человеком. Просто для того, чтобы мыслить, его душа располагала лишь кошачьим мозгом и воспринимала мир через органы чувств Свартальфа.
Поэтому его человеческие недостатки предстали перед нами в явно преувеличенном виде. И именно поэтому ему так трудно было выразить свой гигантский интеллект и свое рыцарство.
Грисволд обнаружил о нем кое-что в энциклопедиях и работах, посвященных истории математики, и мы познакомились с биографией Больяна, пока он обменивался любезностями с Лобачевским.
Янош Больян родился в Венгрии в 1802 году. Тогда Венгрия была лишь одной из провинций Австрийской империи. Его отец, видный математик, близко знакомый с Гауссом, обучил Яноша технике вычислений и математическому анализу, когда ему не было еще и тринадцати.
По совету отца Янош в пятнадцать лет поступил в Королевское инженерное училище в Вене. В двадцать лет он стал офицером инженерных войск.
Он хорошо играл на скрипке, прекрасно владел саблей — встретиться с ним на дуэли было опасно. В 1823 году он послал отцу наброски своей «Абсолютной теории пространства». Некоторые из них были использованы Гауссом в носящих философский характер работах.
Сам Больян об этом так никогда и не узнал. В «Абсолютной теории пространства» юный венгр сделал первую серьезную попытку построениия неевклидовой геометрии. На самом деле все же он первым доказал, что аксиома о параллельных прямых не является логически необходимой.
К несчастью, его труд был опубликован только в 1933 году, и то в качестве приложения к двухтомной работе его отца. Работа была написана по-латыни и носила чудовищное название. Между тем независимо от Больяна сходные результаты были получены Лобачевским. Труды Больяна остались незамеченными.
Похоже, что его это охладило. Он поселился вместе с отцом, преподававшим в Реформистском училище Марты-Базареди.
Умер в 1860 году. Время его жизни совпало с эпохой нарождавшейся венгерской революции Кошута 1848 года, ее поражением и последовавшей за этим реакцией. Но в обнаруженных нами статьях ничего не говорилось о его участии в революции или хотя бы отношении к ней. Он видел отмену военного положения в 1857 году и рост либерализации. Правда, его страна не достигла полной национальной независимости, оставаясь в рамках двуединой монархии. Независимость была достигнута лишь через семь лет после смерти Больяна.
Хотел бы я знать, не подождала ли его душа этого события, прежде чем унестись в другие Вселенные?
Куда больше сведений нам удалось обнаружить о Лобачевском. Он родился в 1793 году в Нижнем Новгороде. Его мать овдовела, когда ему было семь лет. Они переехали жить в Казань. Семья отчаянно нуждалась, и все же матери удалось дать сыну хорошее образование. В возрасте восьми лет, сдав вступительные экзамены, Николай поступил в гимназию. В четырнадцать был зачислен в местный университет. В восемнадцать получил ученую степень.
В двадцать один был назначен ассистентом профессора, а в двадцать два сам стал профессором.
В его ведении оказались университетский музей и библиотека. Разницы между ними, в общем-то, не было — и там и там царили запустение и беспорядок. Ассигнования были очень малы. Лобачевскому пришлось немало потрудиться, но через несколько лет музеем и библиотекой гордилась вся Россия. Можно добавить, что при царе Александре в его обязанности, по-видимому, входила слежка за студентами. Он ухитрялся обходиться без доносов. И правительство было удовлетворено, и студенты обожали его. В 1826 году он стал главой университета, ректором. Он сам строил свой университет. Строил в буквальном смысле слова. Он так изучил архитектуру, что смог самостоятельно заниматься проектированием зданий. В 1830 году, когда разразилась холера, он принял более усиленные меры по поддержанию санитарии, чем это делалось по Казани в целом, поэтому смертность среди студентов была невелика.