— Это замечательная идея, дорогая, — поддержала Филиппу миссис Гонт. — Потому что никакое усилие воображения не заставит меня считать Алана красавчиком. А Нил в жизни своей ничего не выиграл. — Она улыбнулась, и все поняли, что участь собак решена. — Итак, как же мы их назовем? Признаться, имя Элвис мне очень даже нравится. Алан покрупнее Нила, и аппетит у него получше. Вылитый Элвис.
Мистер Гонт был явно не согласен с женой, но лишь посмотрел на нее — укоризненно-вопросительно.
— Лейла, — тихо произнес он. — Это не смешно.
— А Нил пусть будет Уинстоном, — оживилась Филиппа. — В честь премьер-министра Черчилля. Недаром он посвирепей, чем Алан. Ворчит, рычит, ну точно как Уинстон Черчилль.
— Ага, и сигары любит, — подхватил Джон. — Стоит кому-нибудь взять сигару, он тут как тут: усаживается рядом и начинает вдыхать дым, точно сам курит.
— Верно, — обрадовалась Филиппа. — Папа, ты это замечал?
— Теперь остается решить, кто с ними поговорит, — заключил Джон.
— Мама, поговори ты, — сказала Филиппа. — Они тебя хорошо слушаются. Тебя вообще всегда все слушаются. Даже папа.
Это была чистая правда. Алан и Нил слушались миссис Гонт беспрекословно.
— Я все-таки не согласен, — произнес мистер Гонт.
— Ну, раз так, давайте голосовать, — предложил Джон. — Кто за то, чтобы дать нашим псам новые имена, прошу поднять руки.
Три руки взметнулись вверх, и мистер Гонт разочарованно фыркнул.
— Ладно, валяйте. Все равно Алан и Нил с вами не согласятся.
— Это мы еще посмотрим, — сказала миссис Гонт. — Знаешь, милый, нам следовало подумать об этом сразу. Дети абсолютно правы. — Она заложила в рот два пальца и пронзительно свистнула, на зависть любому ковбою.
Через несколько секунд на кухню вбежали оба пса и замерли перед миссис Гонт, ожидая указаний.
— Мальчики, — сказала она, — слушайте внимательно. Мы решили, что отныне у вас будут новые имена. Настоящие, собачьи.
Нил взглянул на Алана и глухо заворчал. Алан же лишь безмятежно зевнул и сел, где стоял.
— Имейте в виду, никаких пререканий я не потерплю, — твердо сказала миссис Гонт. — Нил, с этого дня тебя зовут Уинстон. Алан, тебя будут звать Элвис. Вам все понятно?
Собаки молчали, поэтому миссис Гонт повторила вопрос. На этот раз псы громко гавкнули в ответ.
— Круто! — выдохнул Джон.
— Я все-таки предпочитаю пользоваться старыми именами, — сказал мистер Гонт. — Собаки, может, и привыкнут к новым, а я — ни за что.
— Уинстон! Лежать! — скомандовала миссис Гонт, и пес, которого раньше звали Нил, послушно улегся на пол. — Элвис, встать! — И бывший Алан тут же встал по стойке смирно.
— Вот это да! — восхитился Джон. — Кто сказал, что собак не переучишь?
— Наших собак надо по телевизору показывать, — поддакнула Филиппа.
Мистер Гонт отбросил газету и встал из-за стола, огромного обеденного стола вишневого дерева.
— Никакого телевидения, даже не думай, — сказал он и вышел, изрядно рассерженный на свое семейство.
Потом близнецы, как обычно, ушли в школу, и там ничего — опять же, как обычно — не произошло. С большинством предметов, кроме математики, у Джона и Филиппы проблем не возникало. А в одном предмете им вообще не было равных. По физкультуре они учились лучше всех в классе, возможно, потому, что — в отличие от многих одноклассников, которые ленились и были настоящими жиртрестами, — близнецы при своих прекрасных физических данных еще и постоянно тренировались. Да они и не могли жить иначе, поскольку страдали клаустрофобией, то есть терпеть не могли замкнутого пространства. Особенно они ненавидели лифты. Как вы понимаете, в городе небоскребов, таком, как Нью-Йорк, это может превратиться в серьезную проблему. Когда все терпеливо стояли, дожидаясь лифта, Джон и Филиппа поднимались пешком — на любой этаж, иногда пробегая пятьдесят или шестьдесят маршей кряду. Потому-то на уроках физкультуры проворным близнецам не было равных. Пожалуй, даже кузнечикам пришлось бы еще попрыгать, а страусам побегать, чтобы делать это так же хорошо, как Джон и Филиппа. Впрочем, лифт идет вверх все-таки быстрее любого быстроногого человека. Поэтому близнецы всегда и всюду опаздывали. Это обстоятельство могло бы послужить причиной постоянного недовольства их родителей, но кто-кто, а Лейла и Эдвард понимали своих детей куда лучше, чем могли предположить сами дети.
Большинство детей на свете ждут не дождутся конца учебного года и начала летних каникул. Но близнецы неизменно встречали первый день лета со страхом и отвращением, потому что именно в этот день миссис Гонт всегда водила детей к дантисту.
Вообще-то зубы у Джона и Филиппы были белые, как подушечки «Орбит», и ровные, один к одному, как рядком припаркованные одинаковые машины. Им пока не доводилось даже ставить пломбы и, положа руку на сердце, беспокоиться по поводу визита к врачу им было незачем. Но им отчего-то всегда казалось, что в один непрекрасный день мистер Ларр непременно найдет в их зубах какой-нибудь дефект, и тогда все эти иглы и сверла, пинцеты и зонды, весь этот сверкающий пыточный арсенал будет пущен в ход.
Близнецы насмотрелись достаточно фильмов и твердо знали, что, когда дантист не просто осматривает зубы, а работает всерьез, боль может быть самая адская.
Потому-то утром, когда у них была назначена встреча с мистером Ларром, Джон проснулся ни свет ни заря от жуткого и явственного сна, в котором его раздирала зубная боль, та самая адская зубная боль, что превращает могучих взрослых мужчин в жалких скулящих щенков и заставляет свирепого медведя-гризли ластиться к мальчику, который осмелился взять на себя роль медвежьего зубного… Та самая боль, из-за которой Джон в конце концов лишился всех своих зубов — во сне.
В холодном поту, дрожа от страха и едва дыша, Джон буквально выпал из постели и тут же схватился за челюсть: все ли на месте? Какое счастье, что это был всего лишь сон, пусть кошмарный, но сон! Однако что-то странное за время этого сна все же произошло: по зеркалу, висевшему возле кровати, змеилась трещина. Мало того! Эта трещина не только перерезала зеркало по всей длине, но и аккуратнейшим образом продолжилась дальше, перебравшись на деревянное изголовье его кровати. Так, погодите, а может, наоборот? Вон наволочка опалена и чуть надорвана, прямо на том месте, где только что была его голова! Как будто боль, возникшая в его сознании во время сна, выскочила наружу, в материальный мир, и завладела окружающими вещами.
Так в первые секунды рассуждал Джон.
— Ты что это устроил? — Стоя на пороге комнаты, Филиппа оценивала размеры ущерба. — Проголодался посреди ночи и решил стенку погрызть?
— Я что, по-твоему, хомяк? — возмутился Джон. Однако поделиться с сестрой своими предположениями о происхождении загадочной трещины у него как-то язык не поворачивался: вдруг засмеет?