Мистер Пауэлл все-таки рискнул перейти в контратаку.
— Мистер Уильямсон, а вы, или кто-нибудь еще, видели этих собак?
— Видели бы, так тут же бы и порешили, и грить не о чем. Ваши собаки в ошейниках?
— Да, из зеленого пластика, с номерами.
— Ладно, тогда, слышь, позвоните, как узнаете, да? Деннис продиктовал свой номер телефона, еще раз выразил надежду, что его не заставят ждать, и повесил трубку. Мистер Пауэлл с упавшим сердцем отправился просить аудиенции у доктора Бойкота.
— Ы-ых, дела плоховаты, — проговорил лис. — Ходят тут, выглядывают, того гляди, нас сыщут. А нам все одно убивать надо, вот что, а то раз — и в темноту, верно дело. Только без глупостей, как тот раз. — Лис явно разговорился. — Глянь хоть на меня. Хитрей не сыщешь. Я родился-то далёко, аж за Крестовым холмом, где только не бывал, так уж уму-разуму и поднабрался.
— Хитрой ты, верно дело, — сказал Шустрик, с удовольствием катаясь по мелкому щебню, дабы почесать спину. — Я никогда и не говорил, что ты, ну… как это… сглупимши.
— Другой раз в том же месте никогда не убивай, и никогда не убивай ближе как две мили от своей лёжки. И никого к ей за собой не приводи. Уж сколько лисов жахнули в темноту, потому как бросали перья да кости округ своей лёжки.
— Ишь-вишь, вона как! — лениво пробормотал Шустрик. — А что, лис, неплохо у меня получается?
— Мы эту ночь будем охотиться у Рябинова ручья, — продолжал лис, пропустив слова Шустрика мимо ушей. — Фермеры уж тушу, небось, сыскали, так нам теперь ухо востро держать. Потому потом на Лонгдейл, а то Эшдейл, миль десять, всё-то не плачу, не хнычу, хватаю добычу.
— Я готов, — сказал Раф. — Я сделаю все, как ты говоришь, главное, чтобы добыча была.
— Ежели кто станет говорить, что я не умная голова, так мы все ж пока живые, да и сытые.
— Ты можешь вступить в наш клуб, — сказал Шустрик. — «Клуб Оставшихся в Живых», прием ограничен, только три члена, включая тебя. И один из них сумасшедший.
— Это шутка Кифа. Он что-то в ней видел, а я нет, — сказал Раф. — Что еще за клуб-то?
— Понимаешь, это когда собаки держатся вместе — бегают по улицам и мочатся на стены, ходят за суками, вместе дерутся и стоят друг за друга.
— Я никогда так не делал, — произнес Раф задумчиво. — А звучит совсем неплохо.
— Помнишь, когда Кифа увели, все мы залаяли и пели его песню?
— Как же, помню! Гав-гав, уа! Эта, что ли?
— Эта самая. Если не забыл, тогда запевай!
И вот во мраке пещеры два пса задрали морды и завели песнь Кифа, которую этот веселый и грубоватый беспородный пес перед своей смертью от электрошока оставил после себя Центру как протест, ничуть не менее решительный оттого, что песня эта осталась непонятной доктору Бойкоту и старику Тайсону, и даже, представьте себе, Комитету охраны здоровья. Вскоре к собачьим голосам присоединился и тонкий, скрипучий голос лиса.
Однажды пес пришел к нам в блок,
(Гав-гав, уа!)
Он имени назвать не мог.
(Гав-гав! Гав-гав, уа!)
Не нюхал местных он чудес,
Хвостом виляя, на смерть лез.
(Гав-гав! У белохалатников все вылетим в трубу!)
Сказал белохалатник: «Вот
(Гав-гав, уа!)
Сегодня вспорем сей живот.
(Гав-гав! Гав-гав, уа!)
Трудов обслуги только жалко —
Останки выбросим на свалку!»
(Гав-гав! У белохалатников все вылетим в трубу!)
Вот на стекляшке пес распят.
(Гав-гав, уа!)
О как его кишки смердят!
(Гав-гав! Гав-гав, уа!)
Текут по полу — хохочи! —
Дерьма потоки и мочи!
(Гав-гав! У белохалатников все вылетим в трубу!)
Кто соберет его сейчас?
(Гав-гав, уа!)
В бутылке ухо, в плошке глаз,
(Гав-гав! Гав-гав, уа!)
В пробирке член, и, кажется,
Лишился вовсе он яйца!
(Гав-гав! У белохалатников все вылетим в трубу!)
Не надо плакать, не хочу —
(Гав-гав, уа!)
Я тучкой розовой взлечу,
(Гав-гав! Гав-гав, уа!)
И лапу задеру свою,
И в морду им пущу струю!
(Гав-гав! У белохалатников все вылетим в трубу!)
Киф эту песню сочинил —
(Гав-гав, уа!)
И ничего, что мало жил,
(Гав-гав! Гав-гав, уа!)
Веселый нравом и не злой,
Без сожаленья стал золой.
(Гав-гав! У белохалатников все вылетим в трубу!)
— Эх, старина Киф, он плохо кончил. Будь он теперь с нами…
— Была охота, — проворчал Раф.
— А вот будь он теперь с нами, я знаю, что он сказал бы. Он бы спросил, какой нам прок так долго бегать.
— Долго бегать? — удивился Раф. — Тебе уже надоело?
— А и впрямь, сколько это может продолжаться, то есть долго ли мы будем бегать по этому опустошенному людьми месту, убивая кур и прочих животных и прячась от ружей? Чем мы кончим? То есть что с нами в конце концов будет?
— То же, что и с лисом.
— Угу, приятель, ты сперва ночь до утра доживи…
— Но, Раф, ведь рано или поздно они достанут нас. Надо нам подумать, как выбираться отсюда. И ты прекрасно знаешь, что путь у нас один: нам надо отыскать людей, а потом… ну, все, как я тебе уже говорил. — Шустрик почесал лапой свою дырявую голову. — Молочник, рододендроны, бумажки… линолеум тоже недурно пахнет… а еще такая коробочка, все позванивала, динь-динь, а я от этого выл и удирал в сад — там кошки, кошки — лови, хватай, гав-гав!
— Что это ты несешь? Шустрик умолк.
— Не помню, — удрученно сказал он, помолчав. — Раф, нам надо найти каких-нибудь людей. Это единственный выход.
— Ты же не хотел пускать меня к ним прошлой ночью.
— Так ты же собрался действовать неправильно. Ты бы всех нас погубил.
— Хороший ты пес, Шустрик, да и времена для тебя настали тяжелые. Не хочу я с тобой ссориться. Нет для меня подходящих людей, это ясно как день. А той ночью я был сам не свой.
— Да нет же, был один хороший человек, — не унимался Шустрик.
— Свихнувшись, приятель? — вставил лис. — Ври больше! Хороший человек? Скажи еще — мягкий камень, сухая вода…
— И то правда, был такой человек, только очень давно, — сокрушенно сказал Раф. — Моя мама рассказывала мне эту историю, когда я лежал в корзинке. Это, собственно, все, что она успела мне рассказать. Но потом этот человек тоже сбился с пути, а другого такого не будет. Да ты, наверное, знаешь эту историю.
— Что за история, Раф? Я не знаю.