Внезапно мистер Эфраим насторожился, снова поймал в окуляры подножие Голой, подвел резкость и долго смотрел не отрываясь. С северо-запада, вдоль одного из притоков, к Даддону приближалась некрупная, гладкошерстная, белая с черным собачка. В бинокль можно было без труда разглядеть на ней зеленый ошейник.
Дрожа от непрошеного возбуждения, мистер Эфраим нагнулся и снял карабин с предохранителя. Потом снова направил бинокль на собаку, которая продолжала приближаться. Брюхо ее было заляпано грязью, на морде, сколько он мог различить, запеклась пятнами кровь. Но самое поразительное было не это — мистер Эфраим вглядывался, напрягая глаза, сначала его пробрало недоумение, потом захлестнули жалость и ужас — на черепе пса зияла едва затянувшаяся рана, голая, нежно-розовая, как испод кроличьего уха, перекрещенная четкими белыми следами от швов, которые тянулись от лба до темени, жуткая, несусветная прорезь, придававшая собаке вид потустороннего существа, вышедшего из-под пера Кафки или кисти Иеронима Босха.
Мистер Эфраим содрогнулся. Потом, к своему удивлению, обнаружил, что окуляры заплывают слезами. Слезы он смахнул тыльной стороной ладони и, заметив, что собака уже совсем рядом, нагнулся и стал легонько похлопывать ладонью по колену.
— Komm, Knabe! Komm, Knabe! — подзывал он. — Armer Teufel, sie haben dich auch erwischt? [4]
Пес остановился на дороге, робко заглядывая ему в лицо. Мистер Эфраим продолжал подзывать его негромким, ласковым голосом. Пес медленно приближался, поджав хвост, подобравшись и напрягшись всем телом, готовый броситься прочь при первом же резком движении или звуке.
Едва увидев человека, Шустрик остановился в нерешительности, его и тянуло к нему, и в то же время хотелось убраться подальше, как это бывает с аквалангистом, который вдруг видит среди кораллов какое-нибудь крупное незнакомое существо вроде угря или ската. Шустрик стоял и раздумывал, колеблясь между чувством страха и опасности и желанием услышать ласковый голос, — чтобы его погладили, дали встать передними лапами на колени человеку и ощутить, как тот чешет его за ухом. Тем временем человек отнял от глаз два темных стеклянных кружочка, нагнулся вперед и низким ласковым голосом стал подзывать Шустрика.
Звенящий звук, который не оставлял Шустрика с тех самых пор, как он проснулся на склоне Голой горы, и тащился за ним по вереску, явно усилился. Но пес понимал, что исходит этот звук теперь не из его головы, а от этого незнакомого человека. А точнее, он колебался между ними обоими, в обе стороны. И звон этот представлял собой некий звуковой вихрь, который воронкой раскручивался кверху, но затем вновь сужался и опускался в дыру, одновременно являвшуюся проломом, ведущим в центр его, Шустрика, мозга, и дулом ружейного ствола, направленного прямо псу в морду. Вихри прошлого — псиного и человеческого — сошлись в настоящем, где незнакомый человек стоял, опершись ладонями на колени, и подзывал Шустрика к себе.
Пес медленно подходил все ближе и ближе. Теперь он ясно ощутил этот текущий в обе стороны поток — к незнакомому человеку и от него — поток быстрый и сильный, некое течение — лохматое, с окровавленной шкурой, полное ужаса и страшной боли, горя, отчаяния и утраты. Испугавшись, Шустрик прижался к каменной стене, когда по дороге перед его глазами потекла целая река неслышных звуков — и впрямь неслышных, но ясно различимых, как те нереальные лучи света, которые появляются в летний зной, напоминая журчащую воду, бегущую по зеленому склону холма. Шустрик слышал детские голоса — плачущие, зовущие на помощь и стихающие; женские — стремящиеся к детским, кричащие в отчаянии; мужские — пытающиеся произносить слова молитвы и какие-то отрывки из литургии, резко обрывающиеся, когда этот звуковой поток заливал их. Было в нем также и злорадство, и злобное эхо жестокого насилия.
И все же сквозь эту беззвучную какофонию Шустрик различал, как различают очертания дерева в тумане, голос человека, который подзывал его властно, но по-доброму. И тут Шустрик осознал, что голос этот есть голос Смерти, Смерти, которая должна сама умереть — уже умерла — и поэтому не будет жестока к простому псу. В любом случае, здесь не было существенных различий между тем, кто отнимал чужую жизнь, и тем, у кого эту жизнь отнимали. Шустрик понимал, что сам теперь несет свою смерть как подношение, как дар и вместе с тем он несет смерть другим. Он прошел вперед еще немного, по собственной воле погружаясь в этот вихрь криков и голосов, и звон в голове его вновь усилился и стал как бы составной частью общих жалоб и причитаний. По мере того как он продвигался в указанном направлении, вихрь этот увеличивался в размерах, сходясь на Шустрике в точку, в острую стрелу песни, и стрелу эту Шустрик нес обратно, нес послушно, как песню ветра по склону холма.
Железной хваткою в живых
Способны мертвые вцепиться —
И с ними на плечах своих
Приходится живым влачиться:
И муха пусть в башке стучится,
И пусть худые времена —
Пропавший пес найти стремится
Пропавшего хозяина.
Шустрик подошел к машине. Надежды его оправдались — человек нагнулся и погладил его. Затем, почесывая ему подбородок, человек поднял повыше его морду, почесал за ухом и стал изучать ошейник, при этом ласково и спокойно что-то приговаривая. Расслабившись, Шустрик обнаружил, что вовсю виляет хвостом и лижет руку человека, пахнущую лавандовым мылом. Затем человек открыл заднюю дверь машины, нагнулся и похлопал рукой по сиденью, при этом стеклянные трубки на ремешке свесились у него перед грудью. Он не делал попыток втащить пса внутрь или взять его на руки — он лишь приговаривал спокойно и доброжелательно.
Шустрик неуклюже залез на заднее сиденье, нос у него потек, уловив давно забытые запахи машинного масла и бензина, смешанные с запахами искусственной кожи и жидкости для мытья стекол. Все еще пребывая в трансе, в который он добровольно погрузился на дороге, Шустрик забыл теперь о ветре и о солнечном свете, о машущем крыльями с белыми перьями зяблике, который сидел на сикоморе, и о журчащем неподалеку Даддоне. Казалось, он сидит в опущенном в колодец ведре и слушает эхо, поднимающееся из глубины.
Мистер Эфраим взял карабин за ствол, прислонил его прикладом вниз к машине подле открытой задней двери и нагнулся, чтоб поставить карабин на предохранитель. Тем временем Шустрик повернул голову и в зеркале заднего вида вдруг увидел фигуру человека, который быстро спускался с холма, — седой человек с посохом, в старой твидовой куртке с желтым шарфом. Громко залаяв, Шустрик прыгнул к двери. От неожиданности мистер Эфраим невольно прижал карабин к груди. Шустрик стал отчаянно вырываться. При этом когтями одной передней лапы он зацепился за рукав куртки, а другая лапа оказалась на курке. Раздался оглушительный грохот, карабин упал на землю, а Шустрик вывалился следом за ним. В следующее мгновение мистер Эфраим с залитым кровью лицом молча осел, наполовину выпав из машины.
К тому времени, когда из ворот выбежала жена фермера, с мокрых рук которой капала мыльная пена, Шустрик, воющий от страха, был уже в двухстах ярдах за мостом, на продуваемом, ветром склоне Голой горы. Хвост его был поджат, из пасти текла пена, словно ему удалось выбраться из адова пекла.