в 1815, 1816, 1817 и 1818 годахъ
— Ни фига себе… — шепнул воспитанный Никель. И восторженно задышал.
— Этот бриг, насколько я помню, чем — то был похож на «Артемиду», — сказал Герман Ильич. — Можете сравнивать, когда строите… свои гипотезы…
— Когда придумываем напропалую, — высказался прямолинейный Федя.
— В придумывании порой больше истины, чем в не окрашенных фантазией фактах, — сообщил Герман Ильич и поднял коричневый палец с мелкими пятнышками белил…
Главным читателем книги про «Рюрика» сделался самый юный член «Артемидовой команды» — Тростик. За прошедший год он так приохотился к чтению, что любая книжка была для него удовольствием. Пускай даже «Справочник по уходу за комнатными растениями» или мемуары княгини Дашковой. А уж если про бриг!.. Поднаторевший на старинном «Коньке — Горбунке», он глотал станицы с «ятями» и допотопными «i», выбирал на свой вкус наиболее интересные места, а потом — на сеновале Квакера или во дворе у Чикишевых — эти отрывки читали вслух. Нельзя сказать, чтобы всегда было очень увлекательно, однако приобщение к морской старине превращало такое чтение в обычай. И паруса «Артемиды» незримо вырастали над кудлатыми, украшенными репейными шариками головами…
Такими вот пятиминутными чтениями чаще всего и заканчивались долгие, прожаренные солнцем, пропахшие уличными травами дни. Когда солнце уходило за решетчатые вышки недалекого стадиона, команда разбегалась. Ваня шел провожать Лорку. Дорога была не длинная, велосипеды оставляли в Андрюшкином сарае или на дворе у Квакера и шли пешком. Раздвигали ногами теплую лебеду, от которой на коричневых ногах оставалась алюминиевая пыльца…
От Лорки Ваня вещал по телефону тете Ларе:
— Ну, не могу я бежать сразу, Любовь Петровна оставляет пить компот. И Лорка вцепилась… Кто «безответственная особа»? Любовь Петровна?.. А, Лорка! Ладно, передам. — И он показывал Лорке язык. А она пританцовывала у стола, расставляя запотевшие от холода кружки…
Любовь Петровна смотрела на внучку и Ваню и напевала привычную мелодию. Про стальной волосок. Ваня в этом доме совершенно не стеснялся, поэтому однажды продолжил мотив.
— По — моему, ты исполняешь данную тему несколько в иной тональности, — заметила Любовь Петровна.
— Ну, конечно! Я ее протянул дальше, а она вдруг поехала на Бетховена. На вторую часть Восьмой сонаты! Там похоже немножко…
— Ну уж… — сказала Любовь Петровна с сомнением и в то же время с любопытством.
— Нет, в самом деле! Немножко по мелодии, а главным образом по настроению… Но вообще — то у меня «чудовищно субъективные музыкальные ассоциации», это папа однажды сказал. Когда я довел его до «состояния барабанной колотушки».
— За что ты так папу?
— А мы поспорили. По каналу «Культура» передавали «Ленинградскую симфонию», и я «осмелился сделать наглое заявление», что Шостакович главную тему позаимствовал из Пятой симфонии Чайковского. Папа сказал, что я безмозглый цыпленок и что надо различать заимствование и развитие музыкальных традиций… Я обиделся на «цыпленка» и добавил, что романс Шостаковича из фильма «Овод» похож на «Итальянское каприччио»… Папа раскричался, велел мне убираться на кухню и не выходить до вечера… Это давно было, когда мы жили вместе и я ходил в музыкалку…
— А почему ты не стал ходить в музыкальную школу?
— Ну, Любовь Петровна, никаких же способностей! Кроме умения барабанить гаммы и пиликать простенькие песенки на флейте. Вроде бетховенского «Сурка»…
— Тогда почему же папа хочет устроить тебя в музыкальный кадетский корпус?
— Потому что «сын, достигший подросткового возраста, должен быть как — то определен в жизни»…
— А ты не противишься?
— Я пробовал… слегка. А мама с папой говорят: «Предлагай тогда альтернативные варианты». А у меня нет пока никаких вариантов. Я еще ничего не выбрал… Да там не совсем настоящий корпус, а вроде продленного дня. Сначала общие занятия, потом музыкальные. А вечером — домой. Главное отличие от школы в том, что форму носят. Из — за этой формы туда многие и хотят попасть… Ну, интересно же: погоны, аксельбанты, участие в парадах…
— А тебе это неинтересно?
— Не знаю… Иногда как представишь, то вроде бы интересно… Только я ведь этого еще не пробовал…
Лорка слушала разговор молчаливо и грустновато. И Ваня понимал ее: «Вот кончится лето, уедешь в Москву…» Эта грустноватость проникала и в его настроение. Одно утешало: «Еще не скоро». Стоял конец июля…
2
Как — то снова заговорили про пушку, про обычай полуденного выстрела, попавший сюда из далеких времен, с «Артемиды». Бывший при разговоре Тимофей Бруклин вдруг заявил, что обычай этот исполняется туренскими пацанами неправильно.
— Ведь на самом — то деле солнцестояние настает не точно в полдень, а в каждом году по — разному. Это надо смотреть в астрономических сборниках.
— А нам по фигу, — заявил Квакер. — У нас тут свое время отсчета. Да, ребята? Шарахнули в двенадцать часов — и гуляй дальше.
— Ну, ладно, пусть в двенадцать, — не унимался Тим (и украдкой поглядывал на Лику). — Но полдень — то должен быть астрономическим. А не тем, что нам предписывают всякими указами, когда назначают часовые пояса да летнее — зимнее время… Истинный полдень — это когда тени смотрят строго на север…
Занудного Бруклина готовы были снова оспорить, но Никель вдруг сказал:
— Ребята, а Тим, наверно, в чем — то прав… Истинный полдень — это… как — то честнее. С точки зрения природы… Ведь выстрел — то — в честь солнца. Значит, надо, чтобы все было по его закону…
Ваня уже не первый раз подумал, что у Ника есть право на такие суждения. У мальчика, который в неполные одиннадцать лет побывал на границе жизни и смерти. На этой границе, наверно, приходит особое знание законов мира…
— А как определить, чтобы строго на север? — недовольно сказал Квакер. — По компасу нельзя, там всякие магнитные уклонения, нам на географии толковали про это.
— Очень просто, — вмешалась Лика. — Надо понаблюдать перед полуднем. Когда тень станет самой короткой, это и есть направление на северный полюс.
— А есть еще примета, — напомнил Андрюшка. — У церковных крестов один конец всегда смотрит на юг, другой на север. Такой обычай…
Линию истинного полдня искали и определяли три дня. И никто не сказал «да на фиг мозги себе пудрить, айда купаться». Проверяли направление и по крестам, и по длине тени (а полуденное солнце жарило макушки и плечи). Отдельно работал Тим, с помощью своего туристического компаса, в который вносил какие — то таинственные поправки. И когда все собрались на краю лога, на береговом выступе, куда в день солнцестояния выкатывали пушку, оказалось, что Тимкина линия и линия остальных совпадают! Ура! Бруклин удостоился Ликиной снисходительной улыбки…