Яшка сказал снисходительно:
— Без меня и не найдешь. Там есть незаметный закуток, за ржавой переборкой, сразу не увидишь…
Зарницы иногда разгоняли желто-розовыми взмахами темноту, но сразу же она падала опять — еще более плотная: небо совсем затянуло. Но в этой темноте Банный лог не спал, жил приглушенной вечерней жизнью. Неярко светились за листвой палисадников окошки, доносились оттуда тихие голоса. Шастали в лопухах коты. Где-то вперемежку с пружинным боем прокуковала в часах кукушка.
— Одиннадцать? — спросил Стасик.
— Ага…
— Вот как выйдет на крыльцо Полина Платоновна да как позовет опять: «Яшенька, Стасик! Вы уже легли? Спите?»
— А мы не отвечаем. Значит, спим… — хихикнул Яшка. — Хуже, если Зяма полезет на чердак. Завтра пристанет: «Где были? Опять от меня скрываете…»
— Ладно, может, пронесет. Мы же недолго. Только посмотрим, там он или нет. Правильно?
— Конечно. А вывезем завтра. У Петуха тележку попросим. А вытаскивать Вовка поможет, он хоть и маленький, а не болтливый…
— Ага… Яш! А куда его потом-то? На дворе держать, что ли?
— Не… Помнишь в Парке судостроителей разломанную церковь? Там совсем глухое место, и кирпичные выступы из земли торчат. Наверно, остатки столбов от ограды. Один — совсем как специальный постамент, низенький такой, широкий. Там и устроим. Кто увидит, решит, что так и надо, садовая скульптура… А на барже оставлять нельзя, ее скоро на металл пустят.
— С чего ты взял?
— Ну, подумай сам. Ее в этом году и так чуть разливом не снесло. Когда-то же надо убирать… Ну и вообще…
— Что?
— Жалко его как-то, хотя и каменный. Сидит один там, будто в тюрьме… А иногда кажется, что его и вовсе на свете нет. И значит, вообще ничего не было. Все приснилось.
— А вот… тоже доказательство… — Стасик помахал пуговицей на шнурке, что висела у него на груди, как амулет.
— Подумаешь. Пуговицу найти можно…
— Такую не найдешь, — возразил Стасик ревниво. Он очень ценил этот свой талисман. Не снимал никогда. Вот и сейчас они удрали с чердака босые, в трусах, даже без маек, а пуговица с якорем, шпагами и солнышком была на Стасике. Казалось бы, Яшкина пуговица, он ее должен беречь. Но Яшка был к ней равнодушен, а Стасик дорожил. Потому что из огня спас…
Так, переговариваясь, прошли они весь Банный лог. Выбрались на берег. Сумрак обнимал их, словно обкладывал теплой черной ватой. Но вот опять загорелась медленная зарница.
— Мигает, мигает, — сказал Стасик. — А ни дождя, ни грома…
— А вот как случится ливень с наводнением, да как смоет баржу…
— Ну да! Если уж половодьем не смыло… Гляди, как она далеко на песке.
При очередной вспышке баржа показалась черным китом, вытащенным на сушу. Когда подошли, их обдало запахами теплого железа и ржавчины.
— Лезем?
— Ага… Яш, фонарик не урони.
По рулевым петлям на корме они забрались на гулкую палубу. Она грела ноги, как неостывшая печка. Темно было, а квадратная дыра люка — совсем черная. Стасик храбро полез первым по режущим ступни скобам. Яшка передал ему самодельный фонарик — батарейку с прикрученной лампочкой и рефлектором из фольги. Но внизу взял снова.
— Впереди пойду.
Они долго пробирались среди клепаных перегородок, изогнутых труб, поломанных лесенок-трапов. Стукались, царапались, шипели от ушибов. Шипенье это разносилось эхом, словно из лопнувшей трубы сквозил горячий пар. Воздух был тяжелый — смесь ржавой духоты и влажной зябкости.
— Здесь, — пробормотал наконец Яшка. Желтым пятном фонарика показал на изгиб переборки. — Тут проход.
— Ох, я и не догадался бы…
Мраморный печальный мальчик сидел на железной палубе трюма. Поджал левую ногу, левой рукой оперся о клепаный лист, правый локоть поставил на поднятое колено, а голову лбом положил на ладонь. Яшка нагнулся, посветил в лицо. Глаза у мальчика были полузакрыты — он то ли задумался, то ли задремал.
— Я нарочно сел так тогда, в последний раз, — прошептал Яшка. — Думал, если найдут, то… ну, чтобы не в каком-нибудь дурацком виде…
В свете неяркой лампочки мальчик был не белый, а будто потемневшая слоновая кость. Видимо, сверху на него капало во время дождя: по спине тянулся ржавый подтек. И Стасику стало жаль каменного мальчишку, как живого. Вспомнил себя, замурованного в будке.
Он погладил мальчика по теплой мраморной спине с твердой цепочкой позвонков:
— Потерпи до завтра.
Казалось, мальчик чуть шевельнул головой…
Лампочка быстро тускнела.
— Надо выбираться, — прошептал Яшка. И тоже погладил мальчика.
— Подожди, — попросил Стасик. — Смотри…
Здесь был нос баржи. Весь ее корпус лежал на песке, а нос утыкался в воду, и она просочилась в трюм. Треугольной лужицей собралась в углу у переборок. Стасик сел на корточки. Снял пуговицу, опустил к воде. Пуговица повисла неподвижно, потом шевельнулась и закачалась, как маятник. Чиркнула по воде, разорвала ржавую пленку.
— Выключи, — попросил Стасик. — Иди сюда.
Яшка послушно погасил фонарик, но не придвинулся. А Стасик ждал, затаившись от волнения.
Сперва была полная темнота, но скоро в воде появились искорки. В глубине. Словно за прозрачной пленкой открылось черное небо со звездами.
— Смотри, — опять шепотом сказал Стасик. — Звезды сейчас превратятся в окошки. Словно город вдалеке… А потом они сольются в одно… Как в колодце… Я этому совсем недавно научился. Надо, чтобы в таком вот подходящем месте… Вот уже появляются! Видишь?
Но Яшка опять не шевельнулся. И сказал глухо, не похоже на себя:
— Не буду я смотреть… Все равно ничего не увижу.
— Почему? Что с тобой, Яшка?
— Потому… Окошко только те видят, кто… ну, в общем, кто ничего плохого не сделал.
— Ты что? — по-настоящему испугался Стасик. — Может, заболел? Чепуху какую-то несешь.
— Не чепуху.
— Мы же с тобой… совсем одинаковые! И я вижу!
— Не одинаковые мы, — сказал в темноте Яшка. — Просто я тебе не говорил. Это осенью еще было. Я двух человек… угробил до смерти.
Стасик уронил пуговицу в лужу, выхватил, суетливо надел на шею мокрый шнурок. Опять стало страшно. Он сказал жалобно:
— Ты что выдумал! — Хотел подвинуться к Яшке, но тот говорил будто издалека:
— Старик Коптелыч и дядька в машине… Думаешь, я их забыл? Я же следил, сколько мог. Потому что от них так и несло черным излучением. Я тогда еще мог угадывать, во мне оставалось чуть-чуть этого… ну, от Белого шарика… Однажды они ехали вместе, а тот, в фуражке, говорит: «Уровень раскрываемости никудышный, нас по головке не погладят. А ты, старик, последнее время только керосинишь, а работы не видать. Ох, гляди! Неужели все кругом такие чистые?..» Коптелыч тогда и начал: «Жена этого… Тона, который в прошлом году себя кончил… Не нравится она мне, хитрая баба. И разговоры вела с намеками…» А тот: «Чего же ты ходишь, не телишься! Приедем — сразу пиши!» И дальше едут, а там рельсы, ветка с кирпичного завода… Ну, ты знаешь, за старой мельницей…