Инки напряг мышцы, поднялся. Потому что сколько ни лежи, ничего само собой не решится (ох, ну почему все так паршиво?). Он встал у двери, прислонился к твердому, как топор, косяку.
Егошин сидел у стола, смотрел из-под сморщенного лба. И сказал вдруг мальчишке не «Смок», а…
— Инки. Ну, не убивайся ты так…
Инки не удивился такому обращению, не до того было. Он наскреб в себе последние крошки гордости:
— Я не убиваюсь. Я думаю: куда мне податься?
Лоб у Егошина разгладился, глаза округлились.
— Это… в каком смысле «податься»?
— Ну, куда деваться-то? — с неосторожной звонкостью в голосе выдал Инки. — Матери нет, а я теперь — куда?
Егошин понял. Сразу. И не только, наверно, смысл вопроса понял, но и все то, что у Инки внутри. Сел прямее, погладил щеки. Сказал тихо и увесисто:
— Инки, ты рехнулся? Какое такое «куда»? Это твой дом.
Но Инки не поверил. У него была другая правда, горькая и с житейским здравомыслием.
— С чего это он мой? Когда мать была твоя жена, я был… ну, как в одной семье. Мать ушла, а я теперь — кто?
Егошин сказал по-прежнему тихо:
— Тот же, кто и был…
— А кто я был? Для тебя-то…
Егошин подошел, прислонился к другому косяку. Так они стояли теперь почти рядом, сбоку поглядывали друг на друга. Впрочем, Инки не смотрел Егошину в лицо, взгляд его поднимался лишь до нижней пуговицы на форменной рубашке. Пуговка была серебристая, с оттиснутыми крылышками…
Он услышал:
— Был именно ты… Помнишь, ты сказал, что не годишься в сыновья, а я ответил, что не гожусь в папаши. Но что можно, мол, жить в согласии… Ну и вроде бы жили… А?
— Потому что мать была тут, — угрюмо отозвался Инки.
— Не только… — нервно проговорил Егошин. — Просто ты не все знаешь. Мы с Ясей не хотели тебе говорить раньше срока. Но раз уж так… Дело вот в чем. Двенадцать лет назад мы с ней встретились впервые, на короткое время. В Ялте. А потом разъехались… После этого родился ты. А я ничего не знал, пока не повстречались опять, недавно…
Они столкнулись взглядами. На несколько секунд.
— Ладно врать-то, если не умеешь, — печально сказал Инки.
— Но… почему «врать»? — выговорил Егошин. Он теперь смотрел в сторону окна и дергал угол воротника. Будто двоечник у доски.
— Потому что… — вздохнул Инки.
Егошин возразил уверенней:
— Нет, ты послушай. Когда два человека считают, что так и было, когда хотят этого, получается уже не вранье.
— А что?
— Исправление действительности, вот что. Корректировка событий. Это от нас зависит. Если… договоримся и решим, что все по правде, значит, так и есть…
— А зачем? — безнадежно спросил Инки.
— Я же сказал: чтобы жить, как задумано…
Инки помотал головой:
— Не получится. Ведь ее-то с нами нет.
— Ну и… да, нет. Но мы-то есть. Почему нам не попробовать без нее? Или для тебя лучше бесприютная жизнь?
Инки опять хотел поднять глаза, но они достали только до пуговицы у ворота. Инки сказал без всякой усмешки, вполне по правде:
— Я троечник и неуживчивая личность…
Егошин хмыкнул, словно обрадовался:
— Надо же! Какой знакомый портрет!
— Почему… портрет?
— В точности я в твоем возрасте. Так заявляла моя ненаглядная учительница Марина Юрьевна Субботина по прозвищу Субмарина. Когда жаловалась отцу…
В Инки проснулось что-то вроде сочувствия.
— Попадало, да?
— Хы… Отец не раз говорил: «Кончится мое терпение, тогда выбирай сам, что лучше — ремень или крепкая хворостина…»
— А что лучше? — хмыкнул Инки, в жизни не знавший ни того, ни другого.
— А я откуда знаю? — хмыкнул и Егошин. — Это же были только слова. А по правде он даже подзатыльника не дал мне ни разу… Хотя бывало, что обещал: «Кто-то из нас сейчас по загривку получит крепкого отцовского леща. И думаю, что не я, поскольку моего папы поблизости не видать…»
Все это не имело никакого значения и никак не влияло на Инкины беды. И все же он спросил с прежней капелькой интереса:
— А где сейчас твой отец?
Егошин ответил сразу и просто:
— Он разбился, когда мне был пятнадцатый год. На «Ми-восемь»… Тушили лесной пожар, ну и вот…
Инки молчал. Но кто-то внутри его будто сказал: «А ты и не знал… Не у тебя одного несчастья…»
Подошел Альмиранте, пушисто потерся об Инкину ногу, выгнул спину.
— Видишь, сочувствует, — заметил Егошин. И слегка сменил тон: — Однако надо и делами заниматься. На кухне кавардак, Маргарита ворчит. Возьми-ка, Инки (опять «Инки»!), ведро с мусором и отволоки на помойку.
Инки никогда не спорил с Егошиным. Выполнял все, о чем тот просил (хотя просил тот, по правде говоря, нечасто). Но сейчас… что-то новое, с намеком на усмешку и опасение, шевельнулось в нем, он проканючил тоном балованного домашнего ребенка:
— Ну вот! Опять я да я… Сил уже нет.
Егошин всё учуял в один миг. Возгласил с актерской ноткой:
— Кто-то из нас получит сейчас по загривку крепкого… леща.
Слово «отцовского» ускользнуло из фразы явно в последний миг. Казалось даже, что мелькнуло в воздухе.
И это была секунда выбора.
Конечно, по логике событий следовало ответить:
«Думаю, что не я. Моего папы поблизости нет…»
Инки так и ответил. То есть почти ответил… То есть собрался ответить, но… Вместо этого он потупил взор, сдвинул носки кроссовок, затеребил на карманах бриджей дурацкие хлястики и надул губы. И пробормотал, как провинившийся первоклассник (актер все-таки!):
— Я больше не буду…
— То-то же… — выдохнул Егошин. — Пошли, я открою тебе дверь, а то ведро тяжелое…
Ведро было ничуть не тяжелое, но Егошин широко распахнул перед Инки дверь на лестницу, словно тот волок несгораемый шкаф. А когда Инки шагал наружу, Егошин мягко взял его за плечи, придвинул к себе, ладони положил на его спину и затылок. Прижал Инки к рубашке грудью и лицом.
Инки замер.
То плохое, что оставалось мутным серым стеклом, никуда не исчезло. Но по этой мути вдруг побежала чистая капля, оставляя на пыльной поверхности прозрачную дорожку. И сквозь полоску промытого стекла глянула синева…
Инки не мог прижать палец к виску, поэтому капля была, видимо, настоящей. Инки знал, что она промочила рубашку Егошина. Ну и пусть… Инки сиплым шепотом спросил: