Противники и секунданты
Когда Лодька и Фонарик пришли на Стрелку, почти весь народ (кроме Костика, не покинувшего поленницу) дугой стоял у колоды, как у ритуального камня. На ней лежал Борькин пистолет.
Все уперлись глазами в Лодьку.
— Ну? — сказал Лодька всем сразу (его противно подташнивало). — Я пришел. Зачем завали? — Хотя ясно было, «зачем».
Шурик Мурзинцев скрестил руки, глянул на Лодьку, потом стал смотреть поверх его головы и заговорил:
— Всеволод Глущенко! Ваш бывший друг Борис Аронский считает, что вы нанесли ему смертельное оскорбление… — Это звучало ужасно театрально, однако… надо признаться, внушительно. У Лодьки по спине пробежали колючие, как репейные головки, шарики.
— Он сам… — сказал Лодька. Получилось неуверенно и сипловато.
— Ты первый! — крикнул Борька. И его голос был вполне бодрым.
— Тихо! — велел Лешка Григорьев. — Противникам запрещено вступать в разговоры. За них говорят секунданты.
— Они ведь еще не противники, — разъяснил с поленницы Костик. — Потому что вызова еще не было.
— А кто они, друзья, что ли? — ухмыльнулся Рашид Каюмов. Изогнулся и почесал спину.
— Сейчас будет вызов, — пообещал Шурик Мурзинцев, который, видимо, считался секундантом Борьки. — Всеволод Глущенко, Борис Аронский вызывает вас на поединок и требует стреляться из пистолетов. Если только вы не принесете ему свои извинения…
Лодька глотнул и спросил:
— А почему я ему? А не он мне? Он ведь тоже…
— Потому что вызывает он! — вдруг сунулся вперед Фома. С непривычным для него возбуждением.
— Неверов, не вмешивайтесь, — строго произнес Шурик. — Хотя это правильно: у Аронского преимущество. Вы согласны принести ему извинения? Если нет, поединок неизбежен.
Фома снова качнулся вперед:
— Шур, скажи ему, что может не извиняться и не стреляться, а просто отпереться. Только пусть тогда порвет «герценское» удостоверение и больше сюда не ходит.
Он, конечно, имел в виду карточку из ватманской бумаги с со штампом страхового общества.
«Если и хотел бы, то не смог бы уже порвать», — мелькнуло у Лодьки. А утро вокруг было такое хорошее, с упругим солнечным светом, с пахнущим сосновой корой ветерком. И опять не верилось, что все это всерьез. Но стоило взглянуть на Борькино деревянно-беспощадное лицо, и ясно делалось: всерьез.
«Надо же, герой какой!.. А я что, хуже?»
Снова послышался голос Шурика:
— Ну так что, Глущенко? Вы готовы принести извинения Аронскому?
В Лодьке шевельнулись остатки благоразумия.
— Да, — выдохнул он. — Если он мне… тоже…
— Хрен с маком, — гордо произнес Борис Аронский.
— Ну и тебе такой же, — сказал Лодька почти с облегчением. И дальше сделал то, что со стороны выглядело, наверно, значительно и красиво. Твердыми шагами подошел к колоде и рядом с Борькиным положил свой пистолет.
Наступило молчание, в котором ощутилось увесистое к нему, к Всеволоду Глущенко, уважение. Только Борька пфыкнул губами.
— Тогда будем начинать, — подвел итог Мурзинцев.
И снова с высоты долетел голос Костика Ростовича:
— А как начинать? Ведь Цурюк еще не пришел!
Цурюк появился, словно только и ждал этих слов. Вид у него был вялый. Он посопел и раскрыл потную ладонь.
— Вот… Пороха нету, папка перепрятал патроны. А это я в старых карманах нашел…
На ладони лежали две свинцовые пульки от малокалиберки.
Все озадаченно помолчали. Наконец Фома выговорил:
— Тьфу… Цурюк ты и есть Цурюк. Все у тебя через спину. То есть ниже…
— А чё опять «Цурюк»… — заныл тот. — Я чё ли виноват, если он перепрятал? Я и так вон сколько раз… — Большие губы его искривились в скорбном изгибе, уголками вниз, в этих уголках запузырилась слюна. Маленькие глаза намокли. И в общем-то Цурюк был прав: он сделал все, что мог.
— Ладно, не хнычь, — бормотнул Лешка Григорьев.
— Я спички принес. Можно же спичками… — взбодрился Цурюк. — Во… — И выгреб из кармана два коробка.
— Теперь будем скрести до обеда, — угрюмо сказал Фома. — У кого ножик есть?
— У меня, — отозвался Валерка Сидоркин и почему-то вздохнул. И вынул свой старенький складешок. Лодька при этом сразу вспомнил другой ножик — тот, который он прошлым летом выиграл у Фомы и забросил во-он туда, за стену пекарни. И, кажется, остальные вспомнили. Только сам Фома сделал вид, что не помнит ничего.
— Давай, — сказал он Валерке.
Секунданты Лешка и Шурик переглянулись.
— Стоп! — сказал Лешка.
— А чего? — удивился Фома.
— «А «того», — сердито усмехнулся летописец Шурик. — Это вам не по ржавым жестянкам стрелять. Это дуэль… — И они с Лешкой переглянулись опять. — Соображайте маленько. Правила соблюдать надо… Если кто кого угрохает или ранит, будут потом говорить: спичечным зарядом. Такое даже в дневнике не напишешь, смех один…
— Да. Нету пороха — нефига затевать волынку, — поддержал летописца Лешка.
Видать они с Шуриком сразу поняли друг друга. Но только что именно поняли? Или то, что всё зашло слишком далеко и самое время теперь — тормозить эту затею? Или по правде они считали, что дуэль на пистолетах со спичечными зарядами — дело глупое и неблагородное?
Лодька при словах «кто кого угрохает или ранит» очередной раз ослабел — причем так, что сам себе стал противен. И тут же обрадовался, что поединка, видимо, не будет. И хорошо, что слабость и радость его никто, кажется, не разглядел.
Но радоваться было рано.
Гнусный, наглый и (увы!) совсем не трусливый Борька Аронский заявил:
— Я так не согласен! Сперва договорились, а теперь все по домам, да? На кой черт было затевать!
— По домам не насовсем, а пока не достали порох, — вдруг деловито разъяснил Шурик Мурзинцев. — Вот добудет Цурюк пару патрончиков… или кто другой… и тогда пожалуйте к барьеру. Главное, что за каждым остается право выстрела…
— Как у Пушкина в рассказе «Выстрел», — опять подал с высоты реплику интеллигентный Костик Ростович и снова качнул белыми носочками.
«Или в повести Конрада «Дуэль», — мелькнуло у Лодьки. — Хотя там и там не совсем так… Это что же, ходить в ожидании пули неизвестно сколько дней?»
— Севкин, не соглашайся! — вдруг вмешался Толька Синий. — На кой фиг тебе быть на привязке у Арона? Он где-нибудь достанет порох и будет тебя держать на крючке: когда захотел — айда стреляться…
Да, Синий был совсем не дурак! И Лодька испытал к нему горячую благодарность.