– Пришла нам экспертиза наша долгожданная, красавица наша, пришла, прилетела на крылышках из нашей лаборатории… Ага! Алкоголя-то не так чтобы уж очень. Вполне умеренно. Можно сказать, покойный перед смертью был слегка навеселе. Не более того.
– А насчет еды?
– Кушали мы перед кончиной обильно и разнообразно. Минут за тридцать-сорок до наступления трагической развязки мы приняли внутрь широкий ассортимент пищевых продуктов, поскольку все это было еще не переваренное, то могу с высокой вероятностью предположить следующее: пиццу мы кушали, огурчики с помидорчиками, что-то вроде пельменей или котлету в тесте, грибочками не побрезговали, рис тоже употребили, еще что-то тестообразное, подозреваю, что макароны, ну и дальше по мелочи. Что еще тебе рассказать, звездочка моя сияющая?
Зарубин не выдержал и прыснул. Он относился к Насте с огромным уважением и глотку перегрыз бы всякому, кто скажет о ней дурное слово, но и при всем своем пиетете ему трудно было представить, как эту тридцативосьмилетнюю (и по его представлениям, уже почти старую) тетку можно называть звездочкой.
Тем более сияющей. Сияющая – это когда глаза горят, сверкают, а у Каменской они светлые, спокойные, словно… притухшие, что ли. Ну надо же, звездочка!
– Хочешь, татуировочки покажу? – продолжал между тем Айрумян. – Трупик у тебя с богатым прошлым, на зону не меньше трех раз ходил, но не в России.
– А где? В Швейцарии? – пошутила Каменская. – Или, может, на Канарах?
– Где-то в бывших союзных республиках. Ты потом посмотри по справочнику, такие татуировки делали не то в Казахстане, не то в Киргизии.
Разумеется, документы Айрумян им не отдал, все заключения экспертов должны направляться следователю, но записи сделать позволил.
– Ксерокс бы сюда, – вздохнул Зарубин, – снимали бы копии по-быстрому, а то вот кропай тут от руки…
– Трудитесь, юноша. – Старый эксперт назидательным жестом ткнул пальцем в лежащий перед Сергеем бланк с приклеенной к нему фотографией, с которой оперативник срисовывал татуировку. – Труд должен быть в тягость, иначе он превратится в хобби, и вы перестанете понимать, за что вам зарплату платят.
Не ищите легких путей в жизни.
А кто ищет-то? Он, что ли, Серега Зарубин? Да если бы он искал легких путей, то уж точно в розыске бы не работал. Скажет тоже, старый перечник…
– И скажите спасибо, юноша, – продолжил Гурген Арташесович, – что я вам фотографию предоставил. А ведь мог бы этого и не сделать. И пришлось бы вам рисовать прямо с натуры, уткнувшись носом в труп. А труп после вскрытия, как известно, выглядит особенно привлекательно.
Сергей обиженно вздохнул и, высунув кончик языка, принялся срисовывать сложный узор, вытатуированный на ноге покойника.
УБИЙЦА
Она была лучше всех на свете, моя мама. Самая умная, самая добрая, самая красивая. Ни у кого не было такой мамы, как у меня.
Она хотела, чтобы у меня все в жизни получалось, и с самого детства, как только я начал хоть что-то соображать, повторяла:
– Сыночек, необходимо постоянно тренировать ум, тогда ты сможешь стать тем, кем захочешь. Но к этому нужно готовиться с самого раннего возраста.
Я не очень это понимал сначала и, когда мне было четыре года, заявлял:
– Я хочу быть летчиком! Давай будем готовиться к летчику.
А мама смеялась и говорила:
– Это ты сейчас хочешь стать летчиком. А вдруг пройдет время, и ты выберешь себе другую профессию? Ты не захочешь больше становиться летчиком, а время-то упущено. В шесть лет я понял, что она была не так уж не права.
Когда папа привел в гости своего друга-геолога, этот человек так потряс меня рассказами о тайге и минералах, что я решил стать именно геологом. А в семь лет я почему-то решил, что должен стать артистом.
– Ты еще много раз передумаешь, – говорила мама, – а пока нужно овладевать самыми разными знаниями, которые пригодятся тебе в любой профессии. Нужно развивать память, Сообразительность, наблюдательность, логическое мышление, и тогда ты без труда освоишь любую науку.
В первый класс я пошел, умея не только бегло читать и справляться со всеми арифметическими действиями, я еще и очень прилично рисовал, играл на пианино, лопотал по-немецки и обыгрывал отца в шахматы. Я не был вундеркиндом, во всем этом была заслуга только моей любимой, моей чудесной мамы, которая занималась со мной с утра до вечера. Занятия не были мне в тягость, мама придумывала разные увлекательные игры, и мы просто играли, играли упоенно, весело, расами, а мне и в голову не приходило, что во время этих игр я чему-то учусь и что-то запоминаю. Уже потом, когда я стал постарше, бабушка объяснила мне, что мама всю жизнь интересовалась развивающими играми и сама их придумывала.
– Чем бы ты ни занимался, – говорила мне мама, – ты должен быть в своей профессии самым лучшим, только тогда сможешь уважать себя и тебя будут уважать другие люди.
Человек, которого не уважают другие, недостоин носить нашу фамилию. Все в нашем роду делали свое дело на «пять с плюсом», и ты должен достойно продолжить традиции нашей семьи.
Мама всегда была рядом со мной. Когда меня отдали в ясли, она была там нянечкой, когда я ходил в детский сад, она работала там воспитательницей, когда я пошел в школу – она устроилась туда же учительницей младших классов.
Я привык к тому, что мы постоянно вместе, что каждую минуту я могу видеть ее улыбку или притронуться к ее руке. Я обожал ее. Дышать без нее не мог.
Отца я видел редко, он пропадал на своей ответственной работе, появлялся домой только на выходные, уставший, с ввалившимися щеками и воспаленными глазами. Мама кормила его и укладывала спать. Потом отец просыпался, и пару часов мы проводили все вместе. Потом он снова уезжал. Он работал где-то далеко, куда надо было ездить поездом. Я знал, что отец у меня есть, но знал это как-то отстраненно, умом. А вот то, что у меня есть самая лучшая на свете мама, я чувствовал всем сердцем, и особенно остро – когда ее не было рядом. В такие минуты мне было отчего-то не по себе.
Однажды, когда мне было десять лет, я прибежал из школы… Именно прибежал, примчался, потому что маме уже второй день нездоровилось, и в школе я был один, без нее. На мой звонок она не открыла, пришлось лезть в портфель за ключом. То, что я увидел, было… Даже теперь, когда я прожил на свете немало дет, мне трудно подобрать слова, чтобы объяснить это. Ужасно.
Чудовищно. Отвратительно. Нет, эти слова не годятся, они лишь отдаленно передают те чувства, которые на меня обрушились. Мама лежала на полу в луже крови. Одежда ее была разорвана. Мне говорили, что я потерял сознание, и, вероятно, так оно и было, потому что я помню только, как из моей груди вырвался жуткий крик. Сначала я даже не понял, что это я кричу, просто услышал какой-то нечеловеческий, визгливый вой, а потом появились чужие лица, а мамы уже не было. Ее не было в комнате, в квартире. Ее не было вообще. Были соседи, были люди в белых халатах и в милицейской форме, а мамы нигде не было. Меня увезли в больницу.