Прежде чем заговорить, Трюдо тщательно откашлялся. Его голос раздавался откуда-то сверху.
– Самый надежный способ заманить мужчину в ловушку и превратить в беспомощного младенца! А ведь мы собирались выступить на заре, mon capitaine. [29]
Мариса почувствовала, как краснеет, и судорожно потянулась за одеялом, оказавшимся слишком далеко, где-то в ногах. Приподняв голову, она заглянула в сонные, но уже насмешливые серые глаза Доминика и с большим опозданием вспомнила, что, прежде чем уснуть, улеглась на него, обхватив руками за шею.
– Может, хватит таращить глаза? – прикрикнул Доминик на посмеивающегося Трюдо. – Ступай своей дорогой, не то разбудишь весь лагерь.
– Лагерь и так пробудился. С тех пор я только и делаю, что препятствую желающим оказаться там, где нахожусь сам. Не судите меня строго! Что поделаешь, если ваши друзья-индейцы – такие ранние пташки!
Мариса горела от стыда и делала вид, что не замечает усмешек всех до одного мужчин. Даже команчи, прежде такие презрительные и высокомерные, время от времени бросали на нее хитрые, но не лишенные сочувствия взгляды. Хуже всего было то, что Доминик, виновник этого позора, тоже, казалось, находил ситуацию забавной!
Вечером, прервав ее гневную тираду и весело приподняв бровь, он проговорил:
– Что поделать, если у тебя такой соблазнительный зад, menina! Да и все остальное не хуже. Обычно я не сплю таким мертвецким сном, но ты лишила меня сил своим ерзаньем и…
– Прекрати! – Мариса зажала уши. – Мужчины неисправимы! Тебе нет дела до того, что другие увидят тебя голым. Чтобы поплавать, ты раздеваешься догола, а если тебе приспичит… Сам знаешь, что когда ты едешь верхом, то тебе достаточно слезть с лошади. У женщин все не так!
– Все потому, что вас приучили стыдиться собственного тела. – Он перестал смеяться, потянулся к ней и неторопливо провел рукой по ее груди. – Но тебе стесняться нечего. Ты вся такая золотистая, прямо как индианочка!
Ее внезапно охватила необъяснимая, слепая ревность.
– Со сколькими индианками ты переспал? – В следующую секунду она была готова откусить свой предательский язык.
– Не считал.
Этим ответом он поставил ее на место. Она понимала, что ничего другого не заслуживает. «Дура!» – мысленно обозвала она себя. Почему бы ей не относиться к происходящему между ними с такой же легкостью, как он? Она не вправе ни о чем допытываться.
Но сказанного не вернуть. Она взглянула в его непроницаемые серые глаза с отблесками костра.
– А ты? – услышала она бесстрастный вопрос.
У нее появилось странное ощущение, что они опять достигли того самого барьера, который однажды уже вырастал между ними непреодолимой стеной.
– Пока что не считала, – беззаботно отозвалась она, – но могу. Ты, опять ты, снова ты – только с ирландским акцентом, когда решил меня наказать. Дальше Филип – но не раньше, чем ты думал, а потом, той же ночью, сразу после того, потому что… Камил, снова ты… А потом…
– Боже, прекрати! Довольно! Не желаю слушать!
Он сжал ее в объятиях, но этого оказалось мало. Она чувствовала внутри себя пустоту и боль, как от свежей раны, и не знала, что делать: лечить свою рану или нанести такую же ему. Собственный голос доносился до ее слуха как будто издалека, словно она раздвоилась: одна Мариса произносила безжалостные слова, другая не могла решить, аплодировать или рыдать.
– А ты понимаешь, что я не хочу останавливаться? Не мешай. Значит, Камил. Я на нем остановилась? Но об этом тебе и так все известно. – Казалось, говорит не она сама, а незнакомая стерва. – Дальше был Наполеон. Ты ведь не удивишься, узнав, что я и ему позволила себя завоевать? Почему бы и нет? Самое забавное, что мне это быстро наскучило. Мне снова захотелось стать монахиней, но дядя посчитал, что я еще не готова. Он отправил меня в Луизиану с Педро, который, между прочим, до меня не дотрагивался – в отличие от тебя. Потом… Джонас только избил меня – это считать? Маррелл изнасиловал меня, чтобы успокоить, – так он сказал. Последний, кубинец, долго втолковывал, чего он от меня ожидает, а потом начал показывать…
Она не знала, что рыдает, пока он не вытер слезы, сбегавшие по ее щекам.
– Маленькая Мариса, бедная беглая монахиня…
Она отпрянула, словно ее ужалили.
– Никакая я не маленькая и не бедная! Не смей меня жалеть! Можешь сколько угодно меня презирать – мне все равно, но жалость прибереги для кого-нибудь еще, хотя бы для себя самого и всех тех, кто слепо следует за тобой! Знают ли они, как рискуют? Ты хоть представляешь, что может случиться, если вас поймают испанские солдаты? Вы рискуете жизнью, и чего ради? Неужели ты воображаешь, что тебе опять повезет, что ты опять выйдешь сухим из воды?
Ее слова лились свободно, потому что у нее не осталось сил держать все это в себе. Она знала лишь, что, выплеснув накопившееся, испытает неимоверное облегчение, как бы ни отнесся к ее речам Доминик.
К ее удивлению, он выслушал ее тираду не прерывая, с непроницаемым выражением лица. Выговорившись, она стала было всхлипывать, но он удивил ее вторично, обняв и крепко прижав к себе. Она сопротивлялась, но недолго; потом она замерла, испытывая неожиданное удовлетворение от его молчаливого внимания и постепенно успокаиваясь.
– Теперь легче? – осведомился он.
Мариса прижалась мокрым лицом к его груди.
– Да… Нет! – раздался ее приглушенный голос. Она уже не пыталась вырваться.
– Лежи смирно! Лучше попробуй уснуть, – сказал он нарочито грубо. Она напряглась, но позволила ему уложить ее, улечься поудобнее самому и натянуть одеяла, прекращая спор. Вопреки его и своим ожиданиям она больше не боролась, а, напротив, прижалась к нему, грозя лишить самообладания; через некоторое время, когда он уже решил, что она уснула, она со вздохом обняла его.
Утреннее солнце заставило Марису открыть распухшие от слез глаза. Она позавидовала Доминику, способному легко пробуждаться по утрам: он пружинисто вскочил и шлепнул ее, когда она, ворча, попыталась было найти убежище под одеялом.
– Поднимайся! Мы должны быстро свернуть лагерь и переправиться через реку, пока не поднялось солнце. Ты увидишь испанскую территорию, вернее, землю индейцев, как они сами предпочитают ее называть.
Она уловила в его тоне иронические нотки, но уже не нашла его рядом. Почти весь день она видела его лишь урывками.
Они пересекли Ред-Ривер на наспех сколоченных плотах. Ступив на противоположный берег, Доминик поскакал вперед вместе с команчами. Деревья разом расступились, и взгляду предстало бескрайнее колышущееся море – бесчисленные акры бизоньей травы, захлестнувшей холмистую местность.
Отряд испытал прилив сил. Даже сумрачный Трюдо не сдержал улыбки. Команчи беззвучно объяснялись друг с другом и с Домиником на языке жестов.