— Могу я задать вам несколько вопросов? — спросил Николас, стараясь говорить самым спокойным тоном.
— Только если мы сможем ответить, милорд. Впрочем, вы можете спрашивать о чем только пожелаете. — Это отозвался словоохотливый Браун, у которого было лунообразное лицо, окаймленное рыжими волосами, и с такого же цвета усами. Партридж был ниже его ростом, имел буйную копну каштановых волос и огромный нос.
— Что это за тюрьма и где она находится?
— С этой тюрьмой все в порядке, сэр, хотя и не могу сказать вам ничего больше.
— Но вы хоть знаете, почему я здесь оказался? И на какой срок? — И вновь о чем-то вспомнив, Николас мрачно добавил: — Мне кажется, что я и сам что-то помню о том, как меня сюда доставили. — Это, разумеется, проделки Ньюбери и его проклятая смесь кофе с ромом. Но, ради самого Бога, зачем?
— Ну, сэр, — Браун задумчиво поскреб лысину на макушке, — все, что мы вам можем говорить, касается наших собственных обязанностей. Но я могу сходить за запиской, которую вам оставили. Полагаю, что именно из нее вы получите ответы на все ваши «почему» и «каким образом». И… — тут он неуклюже переступил с ноги на ногу, — …и на все остальное, сэр. Предполагалось, чтобы вы перечитывали ее каждый раз, перед тем как…
Фонарь в его руке колебался и дрожал, словно набрасывая чертеж этой камеры. Они подали ему полосатые тюремные штаны, к которым почему-то не прилагалось никакой куртки или рубашки. Возможно, ему и не следовало задавать следующего вопроса, но он взглянул на ангелоподобное, ждущее лицо Брауна и не захотел его разочаровывать.
— Перед чем?
Браун посмотрел на носки своих ботинок, отвел глаза, откашлялся и лишь потом произнес:
— Перед тем как вас выпорют, сэр. Мне очень жаль, что придется обойтись подобным образом с таким джентльменом, как вы, который ведет себя спокойно и не буйствует, но это моя работа.
Сначала он даже не понял, что у него перехватило дыхание, и лишь потом с шумом выдохнул воздух. Значит, это уже не шутовство и не игра? Значит, они уже переступили все рамки, и что теперь последует еще? Чего они ожидают — что он будет молить их «суд» о пощаде? Отречется от всего, что до этого принимал как само собой разумеющееся? Будь они прокляты!
— Да, я понимаю! — сказал вслух Николас, почти спокойно и, грубо рассмеявшись, добавил, смотря прямо в удивленное лицо Брауна: — И я ничего не могу поделать, не так ли? Хотя и не обещаю, что буду лишь ухмыляться и терпеть… Когда и как…
Ответ Брауна настолько потряс его, что ему стало стыдно за свою слабость.
— Увы, сэр, каждый день, сэр. Я действительно…
— Праведный Боже! И как долго? До тех пор, пока я не сломаюсь или не умру? Будь они все прокляты! — с неожиданной злобой, не удержавшись, добавил он.
— Ну, до этого не дойдет, ваша светлость, обещаю вам. Первый раз, пока вы еще не привыкли, это будет казаться ужасным, но в конце концов вам назначено не так уж много ударов, и я не буду наносить их слишком сильно, тем более что никто за этим не следит. Вы в отличной форме, ваша светлость, и хотя это и стыдно, но…
— О Боже! — Надо было любыми силами удержаться от очередного приступа истеричного смеха, хотя все это на самом деле выглядело почти забавным. Комедия суда и очищение от грехов. А потом они даруют ему прощение и примут назад в паству, если только он выдержит это наказание? Но ведь это действительно было смешно, и он, не удержавшись, расхохотался так, что бедный Браун, наверное, подумал, что его узник сошел с ума от ужаса. Бедняга Браун, который вынужден выполнять свои обязанности вне зависимости от того, нравятся они ему самому или нет.
Неожиданно ему захотелось пить. Коньяк, джин, все что угодно. Хотя, наверное, это запрещено правилами. Он не стал задавать этот вопрос, но был весьма ошарашен, когда Партридж с неожиданно важным видом посмотрел на часы, которые он извлек из кармана, взглянул на Брауна и произнес:
— Ну, кажется, пришло время. Лучше закончить все это перед их приездом.
Дернувшись, как марионетка на привязи, Николас оказался подвешенным с вытянутыми вверх руками, едва балансируя на своих голых пятках. Хуже того, ему даже завязали глаза, как преступнику перед расстрелом, несмотря на то, что он и так был повернут спиной к двери. «Будь они прокляты!» — вновь подумал Николас и стал представлять себе, что он с ними сделает, когда наконец сумеет освободиться. Есть превосходные пытки, которые применяют команчи и апачи и о которых даже не знают цивилизованные джентльмены.
Он отказался от деревянного мундштука, который предложил ему Браун, и вместо этого изо всех сил стиснул челюсти.
Не стал он читать и тот нелепый «приговор», который Браун неуверенно держал перед его глазами, чтобы не усугублять собственные муки. Ну и пусть! Пусть попробуют убить его и предстать перед настоящим судом, паршивые, лицемерные ублюдки! «Начинайте!» Это голос Ньюбери? Сколько их находилось сейчас здесь, чтобы наблюдать и злорадствовать? Чарльз-то уж точно… Плеть опустилась на его обнаженный торс с жалящей лаской, дыхание засвистело между зубов, и он непроизвольно вздрогнул. Нет, черт бы их подрал, нет! Если они хотят полюбоваться на то, как он начнет скулить и молить о пощаде, то раньше увидят его в аду! Единственное! с чем он был не в силах совладать, — это содрогания его собственного тела, особенно после того, как он уже сбился со счету, а удары все сыпались и сыпались на его спину… Он успел лишь вздохнуть и задержать дыхание, чувствуя, как покрывается испариной. Когда это кончится или когда он хотя бы потеряет сознание?..
Боль — это ничто, она не существует. Седовласые падре, прогуливающиеся по Камино-Реалу, носили на себе цепи и бичевали сами себя, чтобы умертвить плоть и освободить дух. И так каждый день — во имя собственной души. Плоть — это ничто. Звуки стали какими-то все более громкими и отчетливыми, а хлопанье кнута напомнило ему погонщиков мулов, рядом с которыми он ехал верхом, наблюдая их искусство обращаться с кнутами, с беззаботной легкостью проносившимися над самыми головами мулов. Браун, если это был Браун, вполне мог бы стать таким погонщиком. Он чувствовал себя, словно бы пребывая в состоянии какой-то пульсирующей агонии, а самую мучительную боль доставляли руки, словно они были вывихнуты… Он хотел бы привстать на ноги, но они уже не выдерживали веса его измученного тела…
— Я думаю, что на сегодняшний день достаточно. — Он услышал этот голос или ему только почудилось? Однако все стихло, кроме, разумеется, его бурного дыхания, а он дышал так, словно взбежал на высокую гору. — Прекрасно, теперь вы можете его опустить.
— Он или настоящий дурак, или упрямый мошенник.
— Может быть, довольно затруднительно будет…
Голоса становились то громче, то слабее, но тут он обнаружил себя лежащим ничком и все еще живым, несмотря на чудовищную боль в спине. Только ощущение этой боли и позволяло ему сохранять остатки сознания.
— У него здесь есть вода?