— Прости меня, Том… Прости за все…
И никем не замеченная, вся в слезах, Энджели вылетела из дома.
Это было воскресенье, и большинство лондонцев спали под толстым одеялом свинцово-серого облака, которое, как и прогноз погоды, не изменялось. Гайд-парк был пустынен, если не считать нескольких человек, бегающих трусцой. Дегтярник, с горьким выражением на лице, зло поджав губы, шагал вокруг Серпентайна. На другой стороне озера одинокий пловец с плеском нырял в ледяную воду. Резко кричала шотландская куропатка, крик ее разносился по всему парку.
Прошлым вечером Дегтярник был приглашен в Мэйфэар отобедать с антрепренером, который выразил интерес к картинам Джорджа Стаббса. Дегтярник надеялся, что уйдет оттуда с заказом для главного вора искусства и приглашением стать членом самого недоступного клуба в Лондоне. Однако лицемерный, надменный господин смотрел на свой выдающийся нос и произносил длинные речи, пока терпение Дегтярника не лопнуло. Ему по крайней мере удалось обидеть этого господина, прежде чем четверо ливрейных головорезов выпроводили его из клуба и выбросили на мостовую. Дегтярник попытался остановить кэб, но кивок швейцара означал, что ни одно такси здесь для него не остановится. Пришлось идти по улице, ловя косые взгляды. Отзвуки оскорбления все еще звенели в ушах.
— Вы — подонок, — сказал Дегтярнику антрепренер. В его лице было нечто, напоминающее Дегтярнику тощего орла. Величие, жестокость, презрение. Как и лорд Льюксон, он был денежным мешком. И в том и в этом веке Дегтярника выводили из себя незаслуженные привилегии.
— Вы накипь на земле и останетесь ею. Как только вы могли подумать, что я говорил всерьез? Никого не одурачат ни ваша наличность, ни часы «Ролекс», ни ваши модные апартаменты и дизайнерские лейблы, которые, как вы думаете, принесут вам успех. Вы что, действительно думаете, что мы потерпим вас в клубе? Воображаете, что испугаете меня грязным шантажом? В наш клуб в разное время были вхожи величайшие политические умы, ученые, юристы с прекрасной родословной… Но вы-то кто такой? Я скажу вам, кто вы — вы мошка, ничтожество, комическая нелепость, и мы не дадим вам дышать воздухом, которым дышим сами…
Дегтярник шагал вокруг Серпентайна. После того маленького инцидента он посетил лорда Льюксона и рассказал ему о том, что случилось. Лорд Льюксон лишь предложил Дегтярнику попробовать вступить в другой клуб. Дегтярник собирался сказать, что хотя доходы и влияние, конечно, сами по себе важны, он предпочитает все-таки добыть антигравитационную машину. Разве, обладая подобным устройством, невозможно изменить ход истории? Все эти слова прозвучали у него в голове, но только сейчас эта мысль взошла, как на дрожжах, — сейчас, когда Дегтярник подумал о том, кем он был и кем стал.
Слова антрепренера так сильно ужалили его потому, что тот был недалек от правды. Все деньги мира не могли бы изменить его прошлого: он был вором, талантливым негодяем, который манипулировал людьми. Он был мошенником с черным сердцем, убийцей. Некий человек может вызывать уважение, восхищение, любовь — а он, что внушает он? Страх? Ужас? Отвращение? И почему это должно его заботить? Кем бы он стал, если бы был кротким, уважаемым и тихим, как остальное человечество? Стал бы трудиться и трудиться до могилы? Голодать, живя в хлеву? Умер бы в канаве? Да, он совершал дурное, но мир обошелся с ним еще хуже. Дегтярник задумался — с чего же началась черная полоса? В тот момент, когда его арестовали за преступление, которое он не совершал? Или раньше? После смерти отца, когда он впервые украл ломоть хлеба? Внезапно он вспомнил лицо Гидеона Сеймура, с честными голубыми глазами и спокойным взглядом на мир. Стоило лишь подумать о брате, как он чувствовал прилив злости — вот этого он никак не мог себе объяснить. Почему брат выбрал другую дорогу, а он… Дегтярник старался прогнать эти мысли, но ему не удавалось. А что, если антигравитационная машина могла бы изменить ход истории, изменить ход его истории… Если бы он мог нажать кнопку и изменить тот самый момент своей жизни, то нажал бы он ее?
Дегтярник наконец услышал давно надрывающийся мобильник. Должно быть, Энджели. Кто еще? Но почему она звонит ему утром, в такое время? Интересно, могла бы она связываться с ним, когда он находится в 1763 году?
— Вига?
— Боже правый, Энджели, а кто еще это может быть?
— Некоторое время я не должна возвращаться в квартиру. У дома ползают полицейские машины и машина «скорой помощи». Произошел несчастный случай…
— Почему у тебя дрожит голос?
Дегтярник молча слушал то, что рассказывала Энджели, и смотрел на воду — на облака и деревья, отражающиеся в ней.
— Вига? Ты меня слышишь?
Дегтярник стоял неподвижно, прижав телефон к уху.
— Вига?
— Видеть тебя не желаю, Энджели…
Наступило долгое молчание, затем Энджели сказала:
— У меня… у меня мышка Тома. Хочешь, чтобы я…
— Его мышка! — заорал Дегтярник. — И его мышка может служить утешением?
Дегтярник швырнул мобильник в середину Серпентайна и кинулся бежать. Он пробежал вокруг половины озера, по маленькому мосту и вдоль Роттен-Роу, по той ее грязной части, где и теперь лондонцы выезжали своих лошадей. За ним на блестящем черном жеребце рысью ехала девушка. Дегтярнику захотелось вернуться в свой век, почувствовать лошадиную плоть между коленями и ветер, дующий в лицо. Он схватил удила и столкнул девушку из седла. Она упала спиной на мягкую землю и лежала неподвижно в грязи, пока Дегтярник взбирался на лошадь. Он стянул с запястья золотые часы «Картье» и швырнул их девушке. Они приземлились у нее на животе. Девушка подняла их и стала смотреть то на часы, то на Дегтярника.
— За вашего коня, — сказал Дегтярник и помчался галопом из парка в Найтсбридж.
Он бездумно скакал много миль по тихим улицам Белгрэвии, Челси и Вестминстера. Он скакал и скакал, но как бы быстро ни двигался, пьянящий запах двадцать первого века потерял свою привлекательность, его осквернил дымок отчаяния, которое всю жизнь преследовало Дегтярника и превратило его в то, чем он стал.
Дегтярник позволил взмыленному коню остановиться на северной части Вестминстерского моста. Лондон не изменился, но все в нем имело вкус пыли и пепла.
В спокойствии ночи Кэйт сначала не сообразила, что она растворялась. Это был вовсе не сон. Мальчик Питер и ее отец, прибывшие на ферму, огорченное лицо мамы. В темноте она ощущала, что уцепилась за реальность, которая постоянно менялась, — и что же будет с ней дальше? Что могло бы произойти еще? Она не хотела видеть будущее. С одной стороны, она испытала облегчение, узнав, что Питер оказался в двадцать первом веке, но что, если она увидит и свое собственное будущее? Что, если увидит нечто ужасное — войны, разрушения, с чем она ничего не сможет поделать, и ей тогда придется жить в постоянном страхе, что это все действительно произойдет? Не хотела она знать и о своей собственной жизни: как она будет жить, выйдет ли замуж, родит ли детей, появятся ли внуки… не хотела знать, как умрут ее родители, как она умрет. Внезапно Кэйт разозлилась на ученых за то, что они спустили с привязи все эти ужасы. Однажды Питер рассказал ей, что рыбы всегда должны плыть — иначе они утонут. Ведь так и с людьми, плывущими по времени? Люди не могут летать, не могут дышать в воде, их жизни развертываются во времени только в одном направлении. Мы и не намерены узнавать, как все будет в конце, подумала Кэйт, и если однажды мы двинулись вперед, то нам нет пути назад. По крайней мере так должно быть…