А Иван пошёл в наступление:
— Тебе нравится этот… индейский абориген с дебильной причёской? Как у дакоты?
— Кто? А-а… Ты про Костю? Да ну что ты! — Аня махнула рукой и рассмеялась.
— Тогда почему ты почти весь вечер протанцевала с ним?
— Потому что он, в отличие от тебя, приглашал танцевать, а не строил планы мести. К тому же Костя обаятельный парень. Приятные комплименты говорит.
Ваня хмыкнул. Сам он, между прочим, тоже не молчун, уж она-то это знать должна. А какие стихи писал! Ей их посвятил, Аньке. Она что, забыла?
Будто прочтя его мысли, Аня быстро сказала:
— Конечно, с тобой Костя не идёт ни в какое сравнение. Это факт. Ты вне конкуренции.
Саша улыбнулся, вспомнив прочитанные недавно стихи французского поэта Пьера де Ронсара:
Весь мир — театр, мы все — актёры поневоле,
Всесильная Судьба распределяет роли,
И небеса следят за нашею игрой!
На этот раз небеса должны были быть довольны: игра шла что надо. Оболенский уже немного расслабился. Подумал про себя: «В сущности, ну что такого произошло? Строила глазки однокурсникам. Но ведь осталась-то она с нами. Сидит, улыбается и пьёт чай». Но всё же не удержался от реплики:
— Ты, Ань, не очень-то им доверяй, своим однокурсникам. Кое-кто из них мне не понравился.
— Ладно, Ванюш, при выборе новых друзей буду советоваться с тобой, — хихикнула она.
Оболенский пропустил мимо ушей ироничный тон девушки и упрямо добавил:
— Я всё это время наблюдал за ними. Поведение у некоторых не светское.
— А мне так не показалось, — пожала плечами Аня.
— Весь вечер только и слышно было этого, с дикой причёской. Гогочет как свинопас. Костик этот твой.
Тут вступил Саша. Его прямо распирало от смеха.
— Многоуважаемый князь Оболенский, — ехидно начал он, — вы, вероятно, забыли недавние события школьного выпускного вечера. Вернее, то, что случилось после. Вас, сударь, тоже хорошо было слышно, и поведение ваше светским я бы не назвал.
Аня зажала ладонью рот и прыснула. Ту злополучную ночь она помнила прекрасно. И Саша тоже. Спасибо ему, что принял предложение друзей прогуляться по ночной Москве после выпускного вечера, иначе закончилось бы всё печально. То, что произошло, было в духе Ивана Оболенского.
Ваня вздохнул, скорчил недовольную гримасу и произнёс:
— Я так и знал, что вы это мне когда-нибудь припомните.
— Вот зачем, скажи нам, ты влез на памятник Есенину [5] и громко запел гимн Москвы? — спросила Аня, ловко, как и Саша, уводя разговор с темы однокурсников на тему Ванькиных похождений.
— Ну и что такого? Я же пел от переполнявшей меня любви к родному городу, — стал оправдываться он.
— В четыре часа утра, — напомнила Аня.
— Когда все нормальные люди спят, — подхватил Саша. — Помнишь, какое там было эхо?
— Ты упивался своим голосом и открывшимся вдруг талантом, — смеялась Аня. — Наверно, представлял, что поёшь в оперном театре, а на тебя жадными глазами смотрит публика. И рукоплещет. А эта публика, между прочим, кричала тебе из окон соседних домов. Но только не «Бис!» и «Браво!», как тебе, наверно, казалось.
— А зачем же вы тогда подпевали? — задал резонный вопрос Иван.
— Мы тоже любим свой город, — нашлась Аня. — Но замечу, что все присутствовавшие десять человек пели намного тише, чем ты один.
— А потом приехала милиция. Ты даже ещё песню допеть не успел, — добавил Саша.
Иван удивлённо поднял брови:
— Кстати, кто её вызвал?
— А ты не догадываешься? Наверно, твои слушатели из близлежащих домов, — усмехнулся Ветров.
— Да-а, меня тогда это сильно расстроило, — огорчённо кивнул Оболенский. — Что называется, подрезали крылья на лету.
— А нас расстроило то, что случилось дальше, — не унималась Аня.
Иван махнул рукой: мол, чего об этом говорить. Но девушка, не сбавляя обороты, продолжила:
— Ты настолько вошёл в роль, что остановиться уже не мог. Станиславский был бы тобой доволен.
Все улыбнулись, вспоминая. Когда Ивана привезли в отделение милиции, он зачем-то плюхнулся на колени рядом с «обезьянником» и, прижав руки к груди, с чувством продекламировал:
Но не хочу, о, други, умирать!
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь!..
Это были стихи Пушкина, самого любимого поэта Оболенского. Ваня вообще был неравнодушен к поэзии и даже сам пытался сочинять. Если бы не его тяга к программированию и взлому компьютерных игр — конечно, развлечения ради, — наверное, он стал бы поэтом. Или актёром.
После такого вдохновенного выступления в отделении милиции воцарилась минутная пауза, а затем послышались вялые аплодисменты из «обезьянника», где скучали нарушители порядка. Там Оболенского оценили.
Но за пределами этого изолятора временного содержания его талант не всем пришёлся по вкусу. И если бы не Саша Ветров, который вовремя примчался в отделение, Оболенский наверняка тоже отправился бы в «обезьянник» и сидел бы там до самого утра. А может, получил бы и все семь суток.
Ветрову стоило немалых усилий объяснить стражам порядка, что Иван вовсе не злостный нарушитель и дебошир, а будущий артист «больших и малых академических театров», необыкновенно талантлив и поэтому не ведает, что творит. Обычно не склонный к многословию Саша в данной ситуации проявил чудеса красноречия. Но самым весомым аргументом, наверно, явилось то, что Оболенский был трезв. В итоге Ивана отпустили. Сожалела о такой развязке только публика из «обезьянника», у которой отобрали развлечение.
После воспоминаний о выпускном вечере Саша и Аня уже собирались перейти к теме школьных похождений Оболенского — а там было что вспомнить, — но Ваня взмолился:
— Ладно вам, хватит!.. Кстати, я приготовил сюрприз. Вернее, ещё один подарок имениннице Ане.
Девушка с сомнением покосилась на Сашу. Слово «сюрприз» в устах Оболенского звучало крайне подозрительно и сразу наводило на ещё одни воспоминания — и не какие-нибудь, а о праздновании Хэллоуина, на которое их пригласил всё тот же Иван, и которое закончилось большим скандалом.
Дело было три года назад. Иван учился в девятом классе и, следуя моде, решил отпраздновать Хэллоуин на широкую ногу — он собирался сам организовать шоу, обставив всё в лучших древних традициях кельтов.
Надо сказать, что корни Хэллоуина уходят в глубокую древность, дохристианскую эпоху, когда земли Ирландии, Северной Франции и Англии населяли племена кельтов. В их календаре было всего два времени года: зима и лето. Традиционный праздник сбора урожая завершал летний период. Это приходилось на 31 октября. А с первого ноября вступала в силу зима. Так вот, по древнему преданию, в ночь на 1 ноября открывалась граница между мирами живых и мёртвых. Язычники с особой торжественностью справляли это праздник, и назывался он Самайн. Чтобы не стать добычей злых духов и привидений, кельты наряжались в устрашающие костюмы. В ход шли звериные головы, шкуры, рога, всевозможные дикие по своему виду маски, потому что только так можно было отпугнуть пришельцев из мира мёртвых. В эту ночь приносили в жертву животных и гадали. Именно в это время можно было узнать своё будущее.