– Да, – сказала Лёля, – готова.
«Ну, тогда вынимай свой бубен. Начинаю я, ты поддерживаешь».
Лодка ткнулась холодным боком в пружинящую береговую траву, и оттуда с шелестом вылетели стрекозы. Они долго висели в воздухе, и в их жестких изумрудных глазах блестели маленькие желтые стрелки, указывающие в глубину острова.
Иван Васильевич шел, раздвигая стебли и думая о приятных вещах. Первая приятная вещь была темная бутылка «Агдама», которую он купил на станции, когда сходил с электрички. Какая станция, он не помнил – помнил только платформу и спящего на лавочке мужичка с дымящейся папиросой во рту. Мужик показывал папиросой к северу, к хилому забору за ёлками, за которым был спрятан ларёк местных кооперативных работников. В ларьке продавали многое, но Вепсаревич выбрал «Агдам».
Не помнил он станцию потому, что на самом деле ни в какой электричке не ехал и все события происходили как бы не с ним, а с человеком, укравшим его лицо и имя и даже некоторые из главных мыслей Ивана Васильевича. То есть он, этот его двойник, их не крал, это сам Вепсаревич придумал такую версию, иначе было не объяснить всей странности сложившейся ситуации. Вокруг были квартира, и книги, и юродствующий в телевизоре Якубович, и Машенька, и мама, и эта девушка, приехавшая его лечить, а вовсе никакая не электричка, и мужика с папиросой не было, и ларька не было, и «Агдама». И не хлюпала под ногами жижа, когда, руками раздвигая траву, он шел по берегу на твердое место, на черную заваленную березу с черными наростами на стволе.
Не хлюпала здесь, в квартире, но там, где над метелками камышей звенели комариные стаи и небо разлетелось над головой, не сдерживаемое кордоном стен, стопа ощущала зыбкую, обманчивую упругость почвы, и Ванечке хотелось скорее выбраться на сухой пригорок.
Вторая приятная вещь, о которой он думал с гордостью, что вот ведь какая штука – на этом острове он никогда не был, а знал его почему-то лучше, чем собственную питерскую квартиру. Остров назывался Сибирь. Об этом сказал ему лодочник на пристани на том берегу, где Ванечка взял напрокат лодку.
Он знал, что от убогой березы начинается натоптанная тропа и ведет эта дорожка сквозь лес к спрятавшейся среди кедров избушке.
Ванечка дошел до березы и, не задерживаясь, ступил на тропу. Лес был сначала светлый, затем стал темнеть, хмуреть, и небо над головой менялось. Из белого с розовыми отливами оно превратилось в низкое, цепляющееся за колючие ветки и стреляющее северными ветрами. Другой бы на месте Ванечки удивился подобной метаморфозе, но Ванечка понимал: так нужно.
В чаще птица-тетеревица напугала выкликом тишину, и поскакали по пням да кочкам быстрые отголоски звука. Почти сразу же лес наполнился привычными природными разговорами – заговорила в вышине белка, рыжие мохнатые муравьи ругались волоча ящерицу, перешептывались влюбленные коростели, бабочки теряли пыльцу.
До избушки он дошел весело – надышавшись, наслушавшись всякой всячины, насмотревшись на лесное житьё-бытьё. Вокруг дома не было ни забора, ничего, похожего на ограду. Он ступил на низенькое крыльцо, прислушался – внутри было тихо. Ванечка надавил на дверь.
В избушке, в паутинных углах, обитала застоялая темнота, шуршащая, убаюкивающая, не страшная.
– Я в Сибири? – спросил он вслух непонятно у кого.
– В метафизической Сибири, – ответил ему непонятно кто голосом Шамбордая Лапшицкого. То, что это был голос Лапшицкого, Ванечка тоже знал и тоже непонятно откуда, – за мысленным Уральским хребтом, за древними горами Рифейскими, где нас по обыкновению нет. Здесь каждое слово значимо, за каждое слово ты должен держать ответ, здесь человек не может говорить ради шума.
Тогда Ванечка вытащил бутылку «Агдама» и поставил ее на стол.
Сразу же в сенях завозились, и в облаке таежного духа в избушку вошел хозяин.
Внешне Шамбордай был похож на поэта Максимилиана Волошина в период его коктебельской жизни, но, в отличие от Волошина, был высокий, сутулый, худой, седой, без бороды и со схваченными на затылке ленточкой волнистыми волосами. На нем была длиннополая хламида из полотна, сработанного одноуточной техникой, с поясом, тканым на бердечке ручным нестаночным способом. В незатейливом рисунке на полотне преобладали глазково-циркульные мотивы; косорешетчатый скелетный орнамент перемежался рамочными крестами и стилизованными двуглавыми птицами, похожими на крылатых тянитолкаев.
В руке его была копоушка в виде узенькой золотой рыбки из сказки Пушкина. Он бережно копал ею в ухе, весело поглядывая на Ванечку.
– Я чего сейчас вдруг подумал, – сказал Шамбордай Михайлович, пожимая Ванечке руку. – Вепсаревич ведь это когда вепса скрещивают с царевичем? То есть вепс царской крови, верно? Может, мне тебя и называть для краткости просто Царевичем? Или Иваном-царевичем? Ты не против? Да шучу я, шучу, – усмехнулся ласково Шамбордай, заметив Ванечкино смущение. – Это я после дерева отвык от человеческого общения, поэтому и шучу. Буду называть тебя Ванькой. Не обидишься?
– Нет, с чего бы?
– А с того, что у нас в Сибири, кто к какому имени привыкает, тот ни на какие другие не отзывается. Меня можешь называть просто паном Лапшицким. А то Шамбордай Михайлович – язык сотрешь, пока выговоришь.
Шамбордай воткнул копоушку в специальное отделение в поясе и вынул из соседнего отделения медно-зеленую лягушку-плевательницу. Сплюнул в нее аккуратно и убрал плевательницу на место.
– Зиндахо ва мурдахо, – сказал он, вытирая губы ладонью.
– Что? – переспросил Ванечка.
– Такое специальное выражение. Типа «бляха-муха». Мое фирменное заклинание.
– Заклинаниями меня лечить будете? – Ванечка улыбнулся.
– Ты не улыбайся, – сказал Шамбордай Михайлович. – И заклинаниями тоже. Для твоей болезни любая тарабарщина подойдет. «Эники-бэники», «аты-баты», «камлай, баба, камлай, дед, камлай, серенький медведь» – любая. Главное, чтобы читать с выражением и в нужных местах делать страшную рожу.
– Весело, – сказал Вепсаревич.
– Весело будет, когда с демонами будем бороться. – Шамбордай кивнул на бутылку, которую принес Ванечка. – Только эта твоя бормотуха нам не поможет. Тут нужны напитки серьезные. Вот. – Он отдернул в сторону занавеску, прикрывающую широкую настенную полку, уставленную бутылями и бутылищами. – Водка легочная, водка желудочная, здесь сердечная, здесь у меня супружеская, видишь плоская бутылка – здесь плоскостопная, в этой – язвенная, в этой – против фурункулеза. Полбутылки перед обедом, целую во время обеда, ну а после – можно прибавить дозу. И фурункулы как рукой снимает. Главное… – Он подмигнул Ванечке. – Главное в них – богородская травка. Травка эта всем травам мать, потому что проросла она из слёз Богородицы, пролитых по Иисусу Христу, и заставляет любую нечистую силу плакать. Когда же нечистая сила плачет, справиться с ней опытному специалисту гораздо легче. Болезни ведь отчего? Оттого что человек перешел гору, за которую ему нельзя заходить. Переплыл реку, которую ему переплывать запрещается. Оттого что съел пищу, от которой ему лучше бы воздержаться. Надел на себя одежду, в которой ему ходить не стоило. Демоны человека ловят и за эти его грехи наказывают, каждого – за своё. Тут важно выяснить, какой из демонов – ведь имя демонам легион – наслал на человека болезнь. Выясняется это так: посылается невидимый ээрень-помощник в те места, где демоны обитают, он-то и выясняет причину и докладывает о ней тому, кто его послал. Дальше начинается самая опасная для нас, специалистов, работа. Приходится скакать на коне-бубне туда, где живет этот вредоносный дьявол и вступать с ним в смертельный бой. Победил – значит, больной вылечен. Проиграл – значит, больной безнадежен.