— Мама, может быть, он болен? — предположила Джилл. — Или…
В ее голосе послышался страх.
— Может быть, болен, — Маренн поспешила успокоить ее, хотя и сама подумала о худшем. — Но я сомневаюсь. Ты знаешь Алика. Он не был болен ни одного дня. Никогда. И в плену он тоже вряд ли заболеет. Не тот характер.
«Покончил с собой? Бежал? Расстрелян без суда и следствия? — тревожные мысли проносились в голове Маренн. — Нет, расстрелять, пока идет трибунал, не могут, будут ждать. Покончить с собой — Алик этого не сделает. Бежать… Бежал или отпустили? Возможно ли такое».
— Конечно, он выступает по главному для себя эпизоду, — Маренн обернулась к Джилл, заставив себя улыбнуться. — Начало Второй мировой войны. Это без него не обойдется.
Действительно, показания касались операции в Гляйвице, когда Германия совершила нападение на Польшу и началась Вторая мировая война. Алик дал их под присягой в Нюрнбергской тюрьме, так было написано в газете. Но как он, собственно, там оказался? Когда они расставались в Берлине, Скорцени и Науйокс направлялись на юг, чтобы там организовать сопротивление отрядов «вервольф», развязать партизанскую войну, во всяком случае, таков был приказ Гиммлера. Но ни о каких решительных действиях «вервольфа» в самом деле после падения Берлина не было ни слуху ни духу. Значит, они приказ не выполнили, — да и не было, верно, резона его выполнять, — а просто сдались в плен. Или не просто? С какой-то целью, которую наметили давно. Ничего этого Маренн не известно. И то, что Алик вдруг оказался в Нюрнбергской тюрьме, для нее было полной неожиданностью.
— Мама, наверное, Отто тоже там, — робко предположила Джилл. — Он, наверное, тоже жив.
Они подумали об одном и том же. Ведь Скорцени и Науйокс были вместе, и действовали они, скорее всего, согласованно. Она не ответила Джилл. Прижав газету к груди, смотрела на огонь. Айстофель, спрыгнув с постели, улегся у ее ног. Могла ли она представить себе, моля о спасении в лагере и проклиная тот день, когда села на поезд и приехала в Берлин, что именно в Германии Адольфа Гитлера, которая принесла столько страдания многим людям на земле, она найдет все то, что ей так не хватало в жизни прежде. Истинную дружбу и любовь. Ирма, Алик — они всегда были рядом, всегда на ее стороне, чтобы не случалось в ее жизни. Даже страшным летом сорок третьего года, когда погиб Штефан, Ирма неотлучно сидела у ее постели в то время, как сама нуждалась в отдыхе, лечении, заботе. Отто Скорцени приходил и в ревности бросал се, они встречались и снова расставались, но Алик и Ирма всегда оставались с ней. Теперь Ирмы больше нет, она погибла под обстрелом в Берлине, на пороге собственного дома. А Алик? Он выжил, потому что всегда помнил о долге. И надо полагать, он знал, что делал.
— Я думаю, нам не стоит беспокоиться, — сказала она дочери. — Во всяком случае, пока. Мы скоро все узнаем. Я надеюсь.
Новости поступали одна за другой. Свидетелем по делу Эрнеста Кальтенбруннера суд вызвал Вальтера Шелленберга. Как выяснилось, воспользовавшись покровительством шведского Красного Креста, Шелленберг в начале мая сорок пятого прибыл в Копенгаген, чтобы вести переговоры о заключении перемирия в Скандинавии. Ему покровительствовал граф Бернадот, родственник шведской королевской семьи. Имея официальные полномочия на заключение перемирия, Шелленберг отправился в Стокгольм. Однако англичане категорически отклонили посредничество шведского Красного Креста, и миссия Шелленберга провалилась. После капитуляции Германии Шелленберг некоторое время жил на вилле Бернадота в Швеции. Однако в июне сорок пятого года англичане потребовали его выдачи как военного преступника и добились своего. Бывшего бригадефюрера внесли в число обвиняемых, которые должны предстать перед военным трибуналом в Нюрнберге, но дело выделили в отдельное разбирательство, что давало некоторую надежду.
— Нет, его не повесят, не повесят, — Маренн не знала, кого она убеждала, себя или Джилл. — Иначе они не назначали бы специальный процесс. Не повесят…
Не выдержав, она упала на подушку, лицом вниз, слезы беззвучно катились по ее лицу, плечи вздрагивали.
— Но даже если они его не повесят, а отправят в тюрьму, он не выдержит, — прошептала она. — Он тяжело болен, его никто не будет там лечить.
— Мама, господина бригадефюрера вызвали всего лишь пока по одному эпизоду, по делу военного министерства и других ведомств. Это, наверное, не так страшно.
Джилл присела на кровать рядом и гладила Маренн по плечу. Она сказала так просто, как говорила многие годы до того, когда работала в Бюро переводов на Беркаерштрассе: «Мама, господин бригадефюрер просил тебя заехать к нему. Мама, господин бригадефюрер просил передать тебе…» Ма-ренн невольно улыбнулась, повернув голову и положив ладонь на руку Джилл, сжала ее пальцы.
— Я знала, — сказала она негромко, — что все, что мы пережили в Берлине, это не самое страшное. Самое страшное — это теперь. Смерть на войне — мгновенна, обыденна и даже оправдана. Пуля не выбирает, да и снаряд тоже. Она может настичь каждого. Страшно зависеть от воли людей, Джилл. Ждать и бояться казни. Не за себя, за тех, кого любишь.
— Но этого не может быть, мама, этого не может быть.
Джилл опустила голову, сжав ладонями виски. Сквозь тонкие пальцы пробивались пряди седых волос. Она отказывалась их красить, как Маренн ни уговаривала.
— Такой, какой я была для Ральфа, — отвечала она, — я уже никогда не буду. Я никогда не стану прежней, мама.
Маренн отступала, она не смела настаивать. Про себя думала, что в какой-то мере дочь повторила ее судьбу. Ранняя седина и смерть возлюбленного. У нее самой остался Штефан, и она нашла в себе силы жить ради него. Джилл же потеряла все. На что опереться ей? На кого? Только на себя саму. Но ради чего?
Однако она не привыкла плакать и сокрушаться, она привыкла действовать. Свидетелем по делам Кальтенбруннера и Риббентропа Нюрнбергский трибунал вызвал бывшего начальника службы политической разведки в Париже Гельмута Кнохена. После этого было вынесено решение, что его передадут властям Франции для вынесения окончательного вердикта.
— Мне кажется, здесь, в Париже, ему будет не слаще, чем там, в Нюрнберге, — заметила Джилл, перелистывая газету. — Как ты считаешь, мама?
— Я с тобой согласна, — Маренн кивнула. — Он здесь скорее схлопочет смертный приговор, чем этого можно было бы ожидать там. Ведь здесь у Франции развязаны руки, и многие, кто отсиживался в поместьях, скрывался в эмиграции, боясь высунуть нос и даже дунуть против вишистского режима, теперь станет со всем рвением показывать, как они ненавидят нацизм и как яростно готовы с ним бороться. Теперь можно бороться — уже ничто не угрожает их собственному благополучию, осталось только создать имидж. А у них немалое влияние.
— И ничего нельзя сделать?
— Не знаю, — Маренн пожала плечами. — Трудно. Но я буду пытаться. Если не я — то кто?
Конечно, она старалась действовать осторожно — в основном через де Трая. Сразу стало ясно, что следствие но делу Кнохена будет долгим. Общий настрой тех, от кого зависела судьба Гельмута, удручал — все свидетельствовало о том, что в конце концов будет вынесен смертный приговор. Тогда Маренн решилась на отчаянный шаг — она обратилась напрямую к де Голлю. Ссылаясь на Шанель, которая сама призналась в сотрудничестве с нацистами и уже уехала в эмиграцию в Швейцарию, она напомнила Президенту Республики, как отчаянно боролся Кнохен за сохранение жизни великого французского поэта Кокто, арестованного гестапо за связи с маки. Она не лукавила — она прекрасно помнила, как, недовольно дернув бровью, Гиммлер сказал ей фразу, означавшую приговор Кокто: «Иногда и поэтов убивают». Он отвернулся, блеснуло пенсне. Это означало, что разговор закончен, сделать больше ничего нельзя. Но Кнохен все-таки сделал. Он убедил Шелленберга, а тот убедил Гиммлера — по приказанию рейхсфюрера Мюллер отменил расстрел. Кокто освободили. Но после побоев в тюрьме он прожил недолго. Однако это уже была не вина Кнохена. Он сделал все, что мог. И де Голль оценил его смелость. Смертный приговор, вынесенный оберштурмбаннфюреру СС Гельмуту Кнохену французским судом, был отменен президентским указом. Он заменялся тюремным заключением сроком на двадцать лет. А вскоре без лишнего шума приговор и вовсе отменили. Де Голль подписал Кнохену помилование, и Гельмут вернулся к своей семье в Шлезвиг-Гольштейн.