Все эти движения, видимо, стоили ему большого труда, причиняли даже страдания. Он дышал тяжело, пот лил с его лица. Вдруг он замер на месте и, набрав в грудь воздуха, наморщивши лоб, напряг и потянул к себе свои сжатые руки, точно он вожжи в них держал… и, к неописуемому ужасу Иннокентия, голова Венедикта медленно отделилась от спинки кресла и потянулась вслед за руками малайца…
Малаец отпустил их – и голова Венедикта опять тяжело откинулась назад; малаец повторил свои движения – и послушная голова повторила их за ними.
Темная жидкость в чашках закипела, а сами чашки зазвенели тонким звоном, и медные змейки волнообразно зашевелились вокруг каждой из них.
Тогда малаец сделал шаг вперед и, высоко подняв брови и страшно выпучив глаза, качнул головой на Венедикта… и веки мертвеца затрепетали, неровно расклеились, и из под них показались тусклые, как свинец, зрачки.
Гордым торжеством и радостью, радостью почти злобной, просияло лицо малайца; он широко раскрыл рот, и из самой глубины его гортани с усилием вырвался протяжный вой…
Губы Венедикта раскрылись тоже, и слабый стон задрожал на них в ответ тому нечеловеческому звуку…
И тут Иннокентий не выдержал, рухнул со своего постамента и, крестясь, побежал домой. Он снова подбежал к шкафчику в холле, дрожащими руками налил стопку и выпил залпом. Затем попытался открыть дверь спальни, но она была заперта.
Тогда он побежал на второй этаж, в мастерскую. Холст с недописанным портретом Валерии стоял посреди мастерской. Он заглянул в него.
На лице Валерии появилось какое-то новое выражение. Взгляд был безумен, оскал хищен. Иннокентий отшатнулся от своей картины и выбежал на верхнюю террасу.
Внизу заканчивались приготовления к отъезду. Он вцепился руками в ограждение террасы и застыл в напряженной позе, ожидая, когда же это закончится.
У павильона уже стоял нагруженный с верхом открытый автомобиль. Георгий сидел за рулем. Рядом слуга держал под уздцы лошадку малайца в длинной попоне. Самого малайца пока не было видно.
Но вот дверь павильона распахнулась, и оттуда, поддерживаемый слугою, появился Венедикт в черном облачении. Лицо его было мертвенно, и руки висели, как у мертвеца, но он переступал ногами.
Из конюшни вывели под уздцы черную оседланную лошадь и подвели к павильону.
Медленно-медленно Венедикт приблизился к лошади и занес ногу, чтобы вдеть ее в стремя. Малаец помог ему, подсадил, и вот Венедикт уже сидел на лошади!
Затаив дыхание, Иннокентий следил за этой сценой.
Венедикт нащупал поводья и натянул их. Малаец вспрыгнул на свою лошаденку и дал знак шоферу. Авто тронулось первым, за ним посеменила лошадка малайца, следом шагом двинулась черная лошадь с всаддником в черном одеянии, который сидел в седле, как истукан.
В этот момент в общей тишине раздалось громкое ржание, доносившееся из конюшни.
И сразу же, как по сигналу, сначала тихо, затем все громче и громче, зазвучала мелодия песни торжествующей любви – мрачного и торжественного, всесокрушающего гимна.
Из ворот конюшни вышел белый конь, которого вел весь в белом, с белым лицом слуга.
Процессия замедлила шаг, почти остановилась у окон и дверей спальни, прямо под Иннокентием. Мертвец повернул голову, и Иннокентий увидел его пустые мертвые глаза.
Музыка звучала все громче.
Внизу раздался стук ставен.
Белый конь со своим провожатым догнал процессию и остановился рядом с черным всадником.
И тут Иннокентий увидел, что из спальни, прямо под ним вышла одетая в свой автомобильный костюм Валерия. Только вместо длинного пиджака поверх галифе была надета белая свободная кофта с большим вырезом, а на шее висело то самое жемчужное ожерелье, что он выбросил час назад в колодец!
Малаец помог Валерии сесть на белого коня.
Процессия двинулась дальше.
Никто из слуг не двинулся, не проронил ни слова.
В полном молчании, под нарастающую музыку гимна, в котором все более и более звучали нотки болезненности, процессия выехала из сада и стала удаляться по дороге.
Как пригвожденный смотрел на это Иннокентий. Он хотел двинуться, но не мог. Ноги его не слушались, он окаменел.
Процессия уже терялась вдали, медленно-медленно отъезжая. Только пыль вилась по дороге.
Наконец Иннокентий смог сдвинуться с места, побежал по лестнице вниз, спотыкаясь и чуть не падая, пробежал спальню, выбежал в сад и наткнулся на пустой пьедестал, где прежде стояла статуя сатира. Теперь на нем валялся лишь кинжал, которым Иннокентий убил Венедикта.
Иннокентий рухнул к подножию пустого пьедестала, обнимая его руками, и замер так. А песня удовлетворенной, разрушительной любви уходила в высоту, в самое небо, откуда так хорошо было видно растерзанное пустое имение, дом с распахнутыми дверями, растерянных слуг и хозяина, который еще вчера полагал, что владеет и этим домом, и своим счастьем, и своим будущим.