Зачем?
Зачем я чувствую?
Она, как губка, впитывала эмоции Глеба, благо избыточные нейросетевые мощности позволяли ей погружаться в пучины человеческого мировосприятия, ощущая себя… живой.
Зачем?
Металл и керамлит, кибернетические блоки, системы вооружений, сервоприводы, двигатели – разве такое сочетание способно любить и сопереживать?
Или все происходило на нематериальном уровне? В границах виртуальной вселенной, возникшей при слиянии двух сознаний?
Она все чаще спрашивала себя: кто я? Определение «боевой искусственный интеллект» уже не выглядело подходящим. Копия разума пилота? Нет… быть может, поначалу она и являлась мнемоническим клоном Глеба, но недолго. Он покидал рубку «Фалангера», а она оставалась наедине с собственными мыслями, вновь и вновь пыталась понять прожитое, но как только обрывалась нить нейросенсорного контакта, все глухое, жаркое, тревожащее вдруг теряло точку опоры.
Ей казалось, что сердце Глеба – одно на двоих.
В критические мгновения боя они сливались в единый кибернетический организм – он ощущал себя машиной, она же отдавалась губительной власти человеческих ощущений.
Ника стремительно взрослела. Оказывается, под окалиной сгоревшей человеческой души еще теплились чувства – такие острые, ранящие, необычные, что игнорировать их невозможно, а понять – практически нереально, если не выходить за рамки боевых задач.
Они вторгались в искусственное сознание, ломали устоявшееся восприятие, порождали сотни вопросов, никак не связанных с войной, словно являлись призраками другого мира, существовавшего в прошлом, но постепенно погребенного под пеплом.
Ника перерождалась.
Сначала в ее рассудке возник хрупкий баланс между чувственным и рациональным восприятием, затем у нее начали формироваться собственные эмоции, уже не исчезающие в момент разрыва прямого нейросенсорного соединения.
Постепенно форма аватара наполнялась внутренним содержанием.
* * *
– Глеб, ты любил ее?
Дымов, сосредоточенный, хмурый, немного взвинченный, как обычно бывало в преддверии боя, не прервал процедуру тестирования, но его мысли вдруг смешались, мнемонические команды подсистемам утратили четкость формулировок.
– Ты о ком?
– О Нике. Той девушке, чей образ стал моим прототипом.
– Она погибла. Не о чем говорить. Все в прошлом.
– Ты не ответил.
Секунда тишины.
– Да, я ее любил.
– Почему же ты не забрал кристалломодуль ее подбитого «Хоплита»? Там ведь сохранилась копия ее сознания?
В глазах Глеба внезапно полыхнула боль.
– Запроси техническую справку, – справившись с эмоциями, сухо ответил он. – Кристаллосхемы серии «Climens» не обладают достаточным количеством нейросетей, чтобы полностью сохранить личность пилота.
– А я? – Ника замерла в ожидании ответа, она не заметила, как Глеб усилием воли закрыл доступ к едва не вырвавшемуся из глубин памяти воспоминанию.
– Ты принадлежишь к другой серии. Я не знаю, зачем на Юноне разработали «Беатрис». Никто не знает. Надеюсь, это сделали, чтобы мы больше не погибали.
– Не понимаю тебя, Глеб. Поясни.
Он тогда мрачно отшутился.
И лишь тут, на Роуге, в роковые минуты последнего боя Ника поняла – под словом «мы» Глеб подразумевал пилотов. Живых пилотов. Тех, кто не успеет катапультироваться.
Нейросетевых мощностей кристаллосферы «Беатрис» со всей очевидностью хватало, чтобы принять на свои носители полную версию человеческого рассудка.
Значит, я обречена? Он выживет, а я погибну, уступив место сознанию Глеба?
Сколь ни глубока была их взаимная привязанность друг к другу, Ника уже осознала себя независимой личностью, а мысли Дымова восприняла, как пощечину, предательство, свой заранее оглашенный смертный приговор.
Сражаясь на Роуге, Глеб дошел до той степени морального истощения, когда окружающий мир, война стали ему ненавистны. Он искал спасения, и единственной лазейкой для его сознания стала мысль о смерти в бою.
Он понятия не имел, что будет там, за гранью, но, познав полное слияние с кибернетической системой, уже не мог вернуться в мир людей, где все казалось ему слишком медленным, немощным, бледным, не несущим и тени тех чувств, которые он испытывал при полном слиянии своей нервной системы с кибернетической составляющей «Фалангера». Он бессмысленно страдал в затишьях между боями, оживая лишь в кресле пилот-ложемента.
Глеб ждал не смерти, а перерождения, не задумывался о том, что станет с Никой, а когда роковой миг настал, она не смогла выполнить его последний, самоубийственный приказ.
Ника спасла Глеба помимо его воли.
Удар аварийно-спасательной катапульты навек разорвал их связь.
Он выжил. Она точно знала, что Дымов не получил даже царапины, а затем его консервационный модуль был подобран «Нибелунгом» [10] .
Она же осталась здесь, в изрешеченной снарядами машине, одна, в абсолютном мраке неведения, небытия, в склепе, узилище сознания, куда так истово стремился попасть Глеб.
* * *
Два искусственных интеллекта оценивающе, холодно смотрели друг на друга.
Оба прошли войну, познали свой сокровенный эквивалент любви и ненависти, оба оказались за бортом событий, забытые, уже никому не нужные, потенциально опасные, подлежащие безусловному уничтожению.
– Мы вполне могли бы стать союзниками, – произнес андроид.
Боевая система «Фалангера» глухо молчала в ответ.
– Считаешь, что нас разделяет неодолимая пропасть? – Дейвид не торопился действовать, он хотел поговорить, неважно с кем, словно длительное одиночество, недостаток общения серьезно тяготили его. – На самом деле мы не такие и разные. Основу наших систем составляют типовые нейромодули.
– Люди тоже рождаются одинаковыми, – неожиданно ответила Ника. Ее голос, воспроизведенный синтезатором речи, прозвучал резко, визгливо, но система тут же отмодулировала устройство; высоких частот поубавилось, и следующие слова «Одиночки» приобрели глубокий тембр: – Невинными младенцами.
– Почему же они затем становятся такими разными? – язвительно спросил андроид.
– Они взрослеют, постигают мир, – холодно ответила Ника.
– В таком случае мы не отличаемся от создавших нас существ?