– А дом-то боярина Шорина, цел ли? – выкрикнула, рыдая, Анна.
– Цел, матушка, обошел его огонь, – обрадовал ее всадник, и Анна снова заплакала – уже от радости. Тем временем привели в чувство Василия Петровича, и он также заплакал, как ребенок.
– Домой поедем, домой, – все повторял. – Смута начнется в Москве, разграбят все. Ни огнем добро погорит, так растащат! Домой!
Никто не посмел противоречить ему, и через два дня пустились в обратный путь. И вот чудо – нарывы на лице и теле Василия Петровича стали засыхать, сходили коростой, а под ними – чистая кожа, и новых болячек уж не высыпало. Весел был боярин, трепал своего воспитанника по плечу.
– Надоумил ты меня, Мишенька, за это тебе спасибо. Ну да из спасибо шубы не сошьешь – если, даст Бог, уцелеет наша рухлядишка – поставлю тебе, как в возраст войдешь, палаты знатные, и внучку свою в жены дам!
Михаил весь сжался – первый раз крестный заговорил об этом при нем. Поворотился посмотреть на Настеньку – как она? Но она только улыбалась безмятежно, не смутилась даже. Может, не слыхала?
– Слышь, Настасья! – обратился к ней Василий – верно, он тоже решил, что недослышала внучка. – Хочешь за Михайлу замуж идти, как подрастешь? Видишь, какой я добрый дед – спрашиваю тебя!
– Воля твоя, дедушка, а я из нее никогда б не вышла, – кротко молвила Настя, но показалось Михайле, что сверкнул в ее глазах лукавый огонек.
– Добро! – засмеялся Василий, и на этом разговор кончился. Не до шуток уж было – страшен оказался вид Москвы, большого и красивого города, лежащего в руинах. Чем ближе к Москве, тем чаще стали попадаться погорельцы. Оборванные, грязные, они просили милостыню, и много среди них было таких, которым нельзя было не дать хоть хлеба кусок. Пока доехали до дома – истосковались, не знали, куда и деваться…
Терем, слава Богу, стоял, даже и челядь не разбежалась. Встречала их оставленная за ключницу девка Фимка – разумница, спокойная, как ангел, но и у той дрожали губы.
– Страху-то мы натерпелись, страху-то! – восклицала она, провожая хозяев в терем. – Как зачало все гореть, поленья целые по небу летали горящие. Всем двором тушили, ни соломинке не дали упасть.
Василий Петрович благодарил челядь, приказал дать ведро вина, всяких лакомых припасов.
– А что ж государь? – спросил озабоченно.
Конюх Андрюшка, молодой, дерзкий парень, фыркнул носом.
– Государь-то, как пожар начался, укатил со всем двором в Воробьево село, чтоб горюшка нашего не видеть.
– Молчать, дурак, ты не смеешь! – прикрикнул на него хозяин, но видно было, как изменился он в лице от Андрюшкиных слов…
С месяц все шло благополучно. Потихоньку стали отстраиваться дома, поменьше стало погорельцев на улицах – разбрелись все кто по родне, кто по обителям. Государь все также жил в Воробьевском дворце, чем вызвал многочисленные толки в народе. Но недолго горевали горожане о вероломстве своего царя – грянул новый пожар, страшнее которого не помнила Москва.
В полдень, в самый зной, когда раскаленный ветер гнал по улицам тучи пепла и пыли, вспыхнул пожар за Неглинною. От церкви Воздвиженья, которая сгорела в одну минуту, как сухая береста, пламя отнесло ветром, и вскоре вспыхнул Большой посад, Китай и сам Кремль. Огромная туча густого дыма поднялась над Москвой, и все исчезло во тьме. Среди языков пламени, удушливого дыма и пыли метались потерянные, задыхающиеся люди. Деревянные дома сгорали в одно мгновение, каменные распадались, как кучка бирюлек. Спасали единственно жизнь, оставляя добро в пищу пожару…
Едва вспыхнул огонь, Василий Петрович приказал челядинцам седлать лошадей, запрягать возок – собирался ехать.
– Да куда же мы поедем-то, от добра! – рыдала Анна. – Как нажитое-то оставить?
– Детки у нас с тобой нажитое! – кричал на нее Василий. – Собирай, что можно, и поехали!
Михаил без страха смотрел на суету.
«Отчего я не боюсь?» – размышлял он. «Нет страха в душе, как ни поверни. И знаю, что гибнут там, в Кремле, казна, сокровищницы, оружие и иконы, книги и мощи святых – да отчего-то не могу их пожалеть…»
Но словно осененный какой-то мыслью вдруг остановился. Припомнилась ему владимирская икона Богоматери, которая полюбилась пуще всего – ласково глядела с нее святая дева, и всегда успокаивалась душа Михаила, когда он молился ей.
Размышлять да тянуть не было времени и, схватив первого попавшегося оседланного коня, Михаил вскочил в седло.
– Куда ты, Миша?! – кинулась к нему Настенька.
– Не тревожься, дело у меня есть. Скажи маменьке и крестному: по царскому делу отозван, не могу медлить. Догоню вас по дороге или сюда вскоре вернусь! – и умчался.
Путь его лежал к храму Успения. Хоть и обманул он Настеньку, хоть и не был отозван по делу царскому, да важней было его дело – дело Бога и совести! Еще издали заметил у храма толпу народа.
– Митрополит… Митрополит… – слышалось в толпе.
Из обрывков разговора понял Михаил, что митрополит остался в храме, молится там и отказывается покидать его…
Дальнейшее он помнил смутно – помнил, как дымилась кровля, как занимались паперти, как с криком и шумом великим силою выводили митрополита.
«Что ж я стою?» – мелькнуло у него в голове, и он кинулся к вратам, туда, где толпился народ, и вбежал в храм.
К образу Владимирской Богоматери не мыслил он раньше подойти без трепета, а тут бросился к нему, сорвал со стены и, закрывая собой от языков пламени, побежал к выходу. Задыхаясь от дыма, шарахаясь от огненных змей, что уже ползли по полу, бросился бежать к выходу. Врата были раскрыты и, глянув мельком, Михайла чуть не споткнулся.
Диво дивное предстало его взгляду на минуту. Не жаркий полдень стоял на дворе, но звездная, светлая ночь, и не слышно было уже воплей боли и страха, гула огромного костра, не доносились запахи гари. Напротив, воздух был чист и благоухан, пахло словно цветами… Жар уже не обжигал рук и лица, дышать стало легче. Но, несмотря на это, вокруг все так же клубился дым, и Михайла с ужасом понял, что пока зевал он на свое виденье – потерял из виду выход…
Ткнулся в одну сторону, в другую – ничего не видно. Дым застилает глаза, но странно – дышится легко, как в прохладное утро у реки. «Верно, я помер уже», – сообразил Михайла. Все закружилось перед глазами…
Увидел он себя лежащим на зеленой лужайке. Вокруг собрались люди – обгорелые, закопченые, глядели они испуганно и радостно. Икону Михаил как держал, так и держал – никто не осмелился взять ее у него.
– Храм… сгорел? – хрипло спросил Михаил, облизав запекшиеся губы.
– Потушили, потушили, милый, не попустил Господь, – тихонько ответил ему затесавшийся в разношерстную толпу дьячок. – Паперти только сгорели. А ты, эко, бесстрашный какой!
Михаил с трудом поднялся.