В этом месте ветер начинался часов в шесть, вскоре после рассвета, и дул почти до полудня. Такой ветер не опасен; он не сметает палаток, не уносит полевых дневников, не мешает ни работать, ни двигаться по лагерю. Если не спится — можно под утро часами лежать в спальнике, курить и слушать ветер, а потом — как просыпается лагерь.
К направлению ветра легко приспособиться, и, конечно же, тент Володя натянул с учетом «своего», стократ привычного ветра. Вот если ветер стал дуть с другого, с непривычного направления — вот тогда плохо дело! Тогда погода становится непредсказуемой. Зарядят дожди, раскопы зальет, и неделю, две вообще нельзя будет работать. Тогда народ будет сутками дуться в карты, затевать массовые игрища, петь под гитару и медленно сходить с ума от скуки.
И слушать дождь. Под звон дождя легко рождаются стихи.
Все, как и прежде.
Дождь, свеча, палатка.
Карандашу послушная рука.
Но дождь? Что — дождь?
Ведь это лишь осадки,
Чьи миллиметры не подсчитаны пока.
А что свеча? Ведь это же не светоч
И не светильник разума, увы.
Она — всего возможность мыслей ветошь
Расставить в многоточие канвы.
В палатке дыр густая темнота,
Комар ее наполнил жутким звоном.
Палатка, видимо, давно уже не та.
А времена не те, что оно.
Вот написал, и словно сам себя схватил за горло, так вдруг его перехватило. Действительно, ну что же это? Скоро сорок. Естественно, времена совсем даже не те, что оно; уже потому не те, что очень много всего этого было: дождей, свечек в темноте, палаток, ночного ветра, вдруг меняющего направление. Такого вот одиночества, когда встаешь в палатке, зажигаешь свечу или лампу, и стоишь один в промозглой ночной темноте. Когда этого нет в жизни — плохо дело. Когда этого слишком много — еще хуже. Сколько можно жить одним и тем же — и в двадцать пять, и в тридцать восемь?!
Вот ведь дурацкая судьба… Карьера — на зависть очень многим, и уж, конечно, не дурак и не урод. И одиночество; всю жизнь, с первых месяцев «брака» это безобразное, унизительное одиночество! Ведь и тут не такой уж провал, и баб ведь тоже небольшая толпа; здесь тоже обязательно найдутся идиоты, которые станут завидовать. А ведь один, всегда один. Лежит в палатке посреди Хакасии не очень молодой балбес, отвратительно и стыдно одинокий. И никакой перспективы.
Сырая тяжесть сапога,
Роса на карабине,
Кругом тайга, одна тайга
И мы посередине.
Письма не жди, письма не жди,
Дороги отсырели.
Идут дожди, одни дожди,
Четвертую неделю.
И десять лет, и двадцать лет
Нет ни конца, ни краю,
Олений след, медвежий след
Вдоль берега петляют.
Действительно — и десять лет, и двадцать лет… Какие там конец и край! Все повторяется, следы снова и снова петляют. Лечь спать? Третий час… Но завтра работы не будет, подъема поутру не будет, можно сидеть, сколько угодно.
Интересно все-таки, почему гроза так обостряет чувство одиночества? Прямо хоть беги. Только непонятно, к кому бежать — к Ли Мэй или к Людмиле? А хорошо, что еще работает ее «чай»: если и потянет на портвейн, то сразу же вырвет, выхлещет до дна, и этим все как-то и кончится. Что хуже всего в этой истории — ведь и появись сейчас Ли Мэй, встань она перед ним, как лист перед травой, скажи какие угодно слова — и все равно ничем не искупить эти годы, десятки лет пустого и тупого одиночества.
Опять начало что-то писаться:
Я потерял свою весну,
Как божий свет слепцы-калеки.
Я потерял всего одну,
Но потерял ее навеки.
Уже не будет литься свет
С небес, как прежде это было.
И неожиданный совет
Не даст мне вешнее светило.
Еще придет, придет она,
И будет много дня и света,
Но та неполная весна,
С которой не приходит лето.
Еще придет, придет весна,
Другая будет в радость людям…
Но та весна, что потерял, —
Такой весны уже не будет.
Володя дописал, задумчиво стер комара со щеки. Еще один комар зудел где-то в углу; ну, значит, их и правда было несколько…
Теперь было около трех часов ночи, и дождь окончательно стих. Гулко падали капли с крыш палаток и с тентов; под порывами ветра вспыхивала настоящая капель, как будто снова возвращался дождь.
Володя опять вышел на улицу — посмотреть, как там тучи. Стало холодно, хотя тучи и закрывали небо по-прежнему. Но было очень темно и холодно, промозгло.
Кто-то шел вдоль линии палаток в его сторону. Мелькнула неприятная мысль, что не только люди могут разгуливать сегодня по лагерю… Эх, надо было сунуть нож в голенище, взять в руку топорик!
А кто-то уже довольно близко, и этот кто-то глухо произносит:
— Володя… К тебе можно?
— Витя, ты?!
— Ну, я… Хотел с тобой поговорить.
— Пошли в палатку, холодно тут. Хочешь кофе?
— А у тебя есть?!
— У меня все есть…
Но Володя не успел приготовить кофе, он успел только поставить чайник на керосинку, как возле палатки раздалось:
— Можно к вам?
Володя так обалдел, что даже откликнулся не сразу.
— Ли Мэй?! Конечно, заходите…
И вошла Ли Мэй — изящная даже в бесформенном резиновом плаще, грустная и чем-то недовольная. Втянула носом ночной воздух, сразу вычислила банку с кофе.
— Можно, я сама заварю кофе?
— Ну конечно. Как вам сибирские дожди? Не ожидали от степей такого?
— Не ожидала… Такие дожди у нас бывают в основном весной. Сплошная стена воды, день за днем. Плесневеет белье прямо в шкапах, прокисает еда, на деревянных панелях, даже на мебели заводится грибок. Но это только весной, и от таких дождей хорошо растет рис. А тут они зачем?
Некоторое время Володя переваривал самобытную логику Ли Мэй. Действительно, зачем тут такие дожди, да еще в начале июля?
— Не зачем, а почему, — буркнул Витя Гоможаков. — Пакостит нам тут один…
— Витя, и никак с ним нельзя справиться?
Витя уныло замотал головой.
— Значит, когда начнем копать, неизвестно…
Витя так же уныло кивнул.
Но тут удивилась Ли Мэй.
— Подождите… Но почему вы не хотите копать… Ну, допустим, с послезавтрашнего дня?!
— А как вы собираетесь копать? До послезавтра просохло бы, но только если бы больше не шел дождь. Так ведь если верить Вите, дождь непременно пойдет.