Казаков спасло лишь то, что загорелись оставленные пиратами в пылу боя галеры, и персам пришлось отступить. Пожар был делом рук Григория, который сумел перебраться на неприятельское судно и поджечь сначала его, а потом горящими стрелами зажег остальные галеры.
Сам Григорий не успел вернуться к своим: Павло видел, как рубили его саблями проклятые персы...
... Страшно закричала Дашенька и лишилась чувств, когда поняла, что не видать ей более Григория, не касаться льняных кудрей и широких плеч милого казачонка. Не обнимут ее его сильные руки, и жарким губам любимого уж не суждено вызвать краску на ее девичьих щеках...
Евдокия захлопотала подле дочери, а дядька Павло, закусив ус, отер шапкой набежавшую слезу и выскочил из избы вон. Тогда-то и столкнулся он с ничего не подозревающим Ефимом, когда шел заливать горюшко в кабак. Не было сил у старого казака пересказывать страшную историю своему крестнику, не смог он более совладать с собой...
... Ефимка влетел в избу и застал там горько рыдавшую в коленях у мамки старшую сестру. По лицу Евдокии тихо струились слезы, а рука нежно гладила простоволосую голову Даши.
– Тихо, тихо, доченька, горе наше горькое, доля наша бабья тяжкая... – утешающе приговаривала мать.
Беспомощным взглядом смотрел Ефимка на горюющих женщин, и невысказанные вопросы комом стояли у него в горле.
Наконец мать увидала сына и протянула к нему руки:
– Ефимушка, сынок, батька-то наш, пораненный весь, а Григорий и на вовсе загинул...
Более несчастная женщина не смогла ничего сказать, долго сдерживаемые слезы душили ее. Ефим подошел к матери и обнял ее.
– Матушка, где батя, что с ним? – наконец смог вымолвить он.
– В горнице лежит под образами. Лекарь был, молиться велел: больно плох батька, в себя не приходит... – ответила, справившись с собой, Евдокия.
До сознания хлопчика после слов матери начало доходить, что в их семью действительно нагрянула страшная беда. С помертвелым лицом он вошел в горницу, где лежал Харитон, и медленно приблизился к отцовскому скорбному ложу.
Видимо, бате после лекарских стараний стало полегче: жар спал, и израненный казак спал. Его сон нельзя было назвать спокойным, несчастный стонал и метался, но все-таки это был сон, а не черный провал беспамятства.
Когда Ефим увидел, что у отца по локоть отрублена правая рука, какая-то тупая заноза зацепила его прямо в сердце, да так там и осталась. Парнишка не придал значения этому происшествию, так как вид измученного отца доставлял ему настоящую муку. Но неспроста эта заноза случилась с Ефимом, неспроста...
... Много позже, когда ночь вступила в свои права и измученные горем домочадцы прикорнули кто где подле лавки, на которой лежал их кормилец, Харитон проснулся. В изголовье у образа Богоматери теплилась свеча, и в ее неверном свете он разглядел, что находится в родной избе. Казак попытался встать, но острая боль и отсутствие руки не дали ему этого сделать. С громким стоном, разбудившим семью, он рухнул обратно на лавку.
Сквозь туман, застилавший разум, Харитон вспомнил все, что произошло с ним в этом треклятом походе...
Евдокия, Дарья и Ефим собрались возле батьки. Он обвел своих близких мутным взором и, превозмогая себя, заговорил:
– Ну что, вот и конец мне пришел... Не прекословьте, – остановил Харитон готовых заговорить домашних. – Сил у меня мало, чую – близится мой смертный час, успеть надобно... не думал я, что так скоро... редко говорил с вами о чем потребно... да теперь что сетовать... Евдокия, ты была мне верною женою, прости, ежели что не так... Дашутка, и ты прости, не уберег я Григория-то, сложил казаченька свою буйну голову, всех от лютой смерти избавил, а сам... – казак устало прикрыл глаза, но, переведя дух, продолжил:
– Более всех ты меня прости, Ефимушка, сынок... не чуял я скорой гибели, дожить собирался, как ты в возраст войдешь и в полное разумение... а теперь поздно уже... остаешься за старшего, сестру с матерью сбереги, не дай им пропасть... ты ступай поближе, тяжко мне...
Ефим встал на колени подле отцовской лавки и приблизил лицо к самым его губам. Харитон горячо зашептал:
– Руку отрубили, вороги... кольцо помнишь? Простенькое, барыша на грош, а ты найди его Ефимушка, найди... сила в нем немалая, талисман оно нашего роду исконный, удачу приносящий, в бою оберегающий... Знал бы, что так обернется, тебе перед походом отдал бы, а теперь... найди его, сынок, обещай батьке... – и отец из последних сил ухватился здоровой рукой за сына и вперил ему в лицо мутный горячечный взор.
– Наше оно, от деда твово завещанное... Найди, обещаешь!? – как безумный, выкрикнул Харитон.
– Обещаю батька, вот те Крест Святой, обещаю! – Ефим перекрестился, прямо и твердо глядя батьке в лицо.
– Смотри, в смертный час клятву даешь Божьим именем, – прошептал напоследок Харитон и обессилено затих.
... Три дня еще прожил после достопамятной ночи старый казак; он так и не пришел более в сознание, все метался в тяжелом бреду, все звал сына и поминал перстень, прося найти...
На рассвете четвертого дня Харитона не стало. Царицынский поп отслужил заупокойную службу, казака схоронили на кладбище за городской стеной, отплакали соседские бабы, и жизнь в городе стала входить в обычное русло.
Но семья Парфеновых испытала еще не одно потрясение, помимо утраты хозяина и кормильца. В одну ночь поседела и постарела Евдокия. Крепкая и еще не старая, она ссутулилась и утратила весь природный задор. Не слышно стало ее зычного голоса, и частенько она замирала на полпути, словно напрочь забывала, куда и зачем шла.
Дарьюшка разучилась смеяться, будто и не умела этого вовсе. После двойной потери потух взгляд ее серых глаз и поселилась в них стылая тоска. Девушка ходила, опустив голову, и лишь кивала в ответ на приветствия соседей.
А с Ефимом и вовсе содеялось страшное. В ночь после батькиных похорон привиделся ему странный сон: будто отрубленная отцовская рука с перстнем на безымянном пальце манит его за собой, а камень в перстне разгорается дьявольским светом и лукаво подмигивает... И чудился ему зов, которому противостоять не было никакой мочи, затягивало парнишку в темную, багрово полыхающую бездну...
Ефимка проснулся в холодном поту, испил ледяной водицы, но уснуть более не смог до рассвета: стоило ему смежить веки, как вставало перед ним страшное видение и манило за собой, и тянуло...
На Троицу Ефим сходил со всей семьей в церкву, отстоял заутреню, исповедался в своих невеликих отроческих грехах, получил причастие и очень надеялся, что богомерзкое наваждение оставит его теперь. Но его чаяньям не суждено было сбыться: каждое полнолуние тягостный сон возвращался и мучил мальчика...
Эх, кабы знал заранее покойный Харитон, как изменит сынову жизнь клятва, что дал он батьке, лежащему на смертном одре, то не стал бы и говорить он сыну об окаянном перстне! Но сделанного было уж не воротить, а сам Ефимка упрям был преизрядно.