Лидочка позвонила на квартиру Алене, надеясь, хоть и без особых шансов на успех, что малоподвижная Татьяна Иосифовна ее еще не покинула.
Конечно, ставить под сомнение слова откровенной Сони, тем более признаваться в собственном излишнем любопытстве, не следовало. И все же в Лидочке теплилась надежда еще на одно чудо: она спросит сейчас у Татьяны, не заметила ли та, разбираясь в квартире дочери, дневники ее Сергея Серафимовича…
Татьяна подошла на пятый звонок, когда Лидочка уже готова была повесить трубку. Она говорила таким слабым, умирающим голосом, что Лидочку сначала охватил глубокий стыд за то, что она вчера вечером не осталась у Татьяны, чтобы помочь ей убраться или вымыть посуду — вдруг молодежь разбежалась, так и не сообразив помочь старухе?
— Как вы там? — спросила Лидочка. — Как вы себя чувствуете?
— Глупо задавать мне такой вопрос, — ответила Татьяна. — Я по ту сторону усталости. Всю ночь я вывозила грязь, которую они оставили, а потом накачалась реланиумом, так что чуть сама не отправилась на тот свет.
— Вы сегодня не выходили?
— Куда я пойду в таком состоянии, моя родная? Я отлеживаюсь. Жду не дождусь того момента, когда смогу захлопнуть за собой эту проклятую дверь и вернуться к своим рукописям… Ты почему молчишь? Ты думаешь, что я притворяюсь?
— Нет, я так не думаю.
Татьяна глубоко вздохнула. Потом произнесла тихо, словно ждала отказа:
— Лидочка, нельзя ли попросить тебя о маленьком одолжении?
— Я постараюсь вам помочь.
— Я в этом не сомневалась. Лидушка, если ты собираешься выходить, только, конечно же, специально этого не делай, но если ты собиралась выходить, то, пожалуйста, будь добра, зайди в молочный — у меня совсем нет ни молока, ни масла, — мне это очень нужно. Не могу же я питаться рыбными салатами и копченой колбасой, которая осталась от этого нашествия. Можно подумать, что все так голодны, что специально шляются по похоронам, чтобы потом нажраться на поминках. Это ужасно — ведь теперь все расходы обрушились на меня.
— Но теперь вы можете жить здесь, не тратиться на дачу.
— На дачу я и так не трачусь. А эту квартиру я намерена сдавать, на нее миллион желающих, стоило мне сегодня кинуть клич, как все буквально ринулись. Очень престижный район. Как ты думаешь, двести долларов в месяц — не мало?
— Я не знаю, я не сдавала.
— А я непременно сдам, мне нужно каким-то образом поддерживать в себе силы для работы — я обязана завершить мой труд… Так ты не забудешь?
— Я сейчас схожу.
— Я тебе верну деньги. Как только расплачусь со страшными долгами, в которые мне пришлось залезть из-за Аленки… Если будет приличный сыр, возьми немножко. Только в самом деле немножко. А я пока поставлю чай.
По ходу разговора голос Татьяны становился живее, словно, найдя в окружающем мире живую родственную душу, она с ее помощью выкарабкивалась из пучины бедствия.
Когда же Лидочка через полчаса позвонила в дверь, Татьяна не скрывала радости, что видит Лиду.
— Это просто счастье, что ты обо мне вспомнила! — воскликнула она, глотая слезы. Ее рыхлое тело колыхалось, затопляя маленькую прихожую. — А я с утра на кухне — я стараюсь привести все в порядок… наверное, мне потребуется для этого еще двое суток… Но ничего, я справлюсь, я и не с такими бедами справлялась. И мне никто не помогал. Согрей молока, будь любезна, мне надо обязательно позвонить моему редактору, минуты не было свободной.
Войдя на кухню, Лидочка убедилась в том, что, уходя, сокурсники и сослуживцы забыли убрать посуду и вымыть ее. Но ложью оказалось и утверждение Татьяны, что она старалась что-то сделать с этой посудой. Может быть, она ждала, что на помощь придут соседи, но соседи, понятное дело, боялись побеспокоить скорбящую мать.
Для того чтобы поставить греть молоко для Татьяны, Лидочке пришлось сначала освободить плиту от блюд и тарелок, которые складывали там, потому что у мойки, на кухонном и обеденном столах места уже не оставалось. Татьяна долго не заглядывала на кухню, делая вид, что занята делами творческими, недоступными воображению Лидочки. Появилась она лишь через полчаса, когда Лидочка позвала ее, сообщив, что молоко согрелось.
Так как обеденный стол был уже чист и клеенка вытерта, то Татьяна уселась за него и сделала вид, что именно так всегда и было. Она разговаривала, глядя в спину Лидочке, которая спешила домыть посуду и потому не оборачивалась на голос Татьяны.
Татьяна сначала высказала свое недовольство хамством подрастающего поколения, потом сказала, что Аленка безобразно запустила квартиру, жаль, что Татьяне некогда было приехать и как следует выговорить распущенному ребенку.
— Вы редко встречались? — вставила Лидочка невинный вопрос.
— Редко. Я оставила ей квартиру. Пойми, Лида, я хотела, чтобы у девушки была личная жизнь. Чтобы она не чувствовала себя в девочках.
— И вам удобнее в Переделкине?
— Я привыкла к лишениям, — сдержанно ответила Татьяна, и Лидочка догадалась, что жизнь в Переделкине тоже входит в разряд лишений.
— И вы сюда не приезжали?
— Зачем? У меня своя жизнь, у нее — своя. Мне были чужды ее интересы, а ей неприятны мои идеалы.
Тут Татьяна соизволила обратить внимание на гераклов подвиг Лидочки.
— Ну зачем ты это сделала! — сказала она укоризненно. — Ты доставила мне искреннее огорчение. Я бы сама, не спеша, за день все бы убрала. Это для меня не представляет труда — мне в жизни пришлось столько перемыть вонючей посуды… нет, тебе этого даже не представить. Горы, эвересты грязной посуды на тюремной кухне…
Татьяна громко отхлебывала горячее молоко.
— Я сдам эту квартиру, — продолжала Татьяна. — Не из-за денег. Я не смогу жить там, где так ужасно погибла моя Аленушка. Это выше сил человеческих.
Рука Татьяны дрогнула, молоко пролилось на темное, в блестках по вороту, по вырезу на груди, платье. Татьяна быстро стряхнула лужицу на пол, потом взяла у Лидочки салфетку, которую та достала из навесного шкафчика.
— Когда-то это платье было у меня вечерним, — сообщила Татьяна. — Но я равнодушна к одежде. И надевала его раза три за последние десять лет. Смешно — я сшила его, когда вернулась в Москву, мне казалось, что теперь у меня всегда будет праздник. Два раза в театр, два раза на торжественные собрания, а потом… похороны. Мамины, дочкины… наверное, и меня в нем похоронят. Надо будет написать об этом в завещании. Да, я оставлю завещание, потому что мы живем в стране, где бумага имеет мистическую силу. Я убеждена, что если после меня останется завещание, то люди будут ему подчиняться, как декрету. Но ты наливай кофе, пей. И мне, кстати, налей полчашки.
— А вы со своей мамой, с Маргаритой, общались редко?
— Мягко сказано! — Татьяна громко и демонстративно рассмеялась. — Мы с ней жили как кошка с собакой.