Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего, но их не последовало, и Батен спокойно рассказал свою историю. Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на ровно горящее пламя под жаровней и говорил. А его слушали; краем глаза Батен даже уловил, что Мергус где-то в середине его рассказа тоже прервал — а может, просто закончил — свои сборы и присоединился к золотарям.
Батен привык подшучивать над своим «глубинным дворянством до девятого колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то — если верить семейным легендам — род Кайтосов восходил едва ли не к самим истокам Третьей Империи. Первый Кайтос был простым солдатом в армии самого легендарного Железного Маршала Тотса, будущего родоначальника династии Джанахов, и был удостоен дворянства и удела за особые заслуги. Тут легенды варьировались в довольно широком диапазоне, но судя по тому, что дворянство было мелкопоместным и даже без титула, то либо заслуги сии были не так чтоб велики, либо милость государя не щедра. Он и основал род небогатых, но гордых дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях своего соверена и его наследников1 не столько по долгу вассала, сколько по зову сердца.
Может быть, так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого мало что осталось.
Прибыли с Шеата только и было, что громкое дворянское имя — все же остальное Кайтосам уже давно приходилось добывать службой Императорам, и зов сердца не имел к тому никакого отношения. Иногда Шеат начинал приносить доход: подновлялся дом — замком его можно было считать только номинально — и оживлялась усадьба. Но длилось это обычно недолго. Потому что подрастало очередное поколение Кайтосов — и мальчиков надо было снаряжать и отправлять в юнкерское училище, а девочки становились невестами — и им требовалось достойное приданое…
Батен хорошо помнил отчаяние, которое охватило его, когда он, старший в семье, стал перед необходимостью собирать приданое для двух своих сестер и одновременно ломать голову над тем, где достать денег на необходимое улану снаряжение. Кое-какое оружие у него было — дедовское еще да отцовское; были шелковые легинсы и рубаха — да использовать их можно было разве что в качестве нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир у него не было, и на хорошего коня не было; даже на сапоги — и то не набиралось. Не говоря про приданое. Тогда он, поступясь гордостью и принципами, написал слезные письма всем более или менее состоятельным родственникам, разорил Шеат вчистую, продав весь скот и оставшийся десяток стволов корабельного леса, заложил парадную саблю прадеда, разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не хуже, чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; долго и стыдно торговался за каждый грош с портным, сапожником и барышником — но в полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без щегольства.
Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда, Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача — но наградных денег хватило, чтобы сраву рассчитаться с половиной всех долгов; со второй половиной он рассчитывался еще четыре года. Потом понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился жениться.
О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты — для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как нередко поступали иные счастливчики, Батен не желал. Мешало то ли непонятное ему самому чувство какой-то брезгливости, то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альри-шей он был тогда уже знаком больше года. Она была ему ровней, небогата, но хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие — сделал предложение, которое было благосклонно принято.
Кто знает, может быть, в конце концов и удалось бы как-то наладить жизнь и хоть немного разбогатеть — все к тому и шло: в полку Батен был на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить нормальную прибыль… Но тут на его пути встал этот блестящий фанфарон, местный сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише — против ее воли! на глазах у мужа! — на ручку ту несчастную золотую браслетку. Что оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы извинения — и все кончилось бы мировой, а потом позабылось, как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но… Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек, демонстративно, и Батен был просто вынужден тут же, на балу, столь же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист по крайней мере таким же, как Батен, поручиком — однако он был подполковником, к тому же подполковником алебардистов — личной гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена. Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и влиятельной семьи — иначе как бы он стал подполковником, будучи на два года моложе Батена? — и семья приняла все меры, чтобы дерзкий поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и сослан как можно дальше.
Так Батен и оказался на Краю Земли.
А теперь — и за Краем.
Пока Батен рассказывал, золотари и Мергус потихонечку приготовили на импровизированном столе вокруг лампы что-то вроде ужина: несколько больших лепешек, по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто, и куски чего-то похожего на мясо, обвалянное в сухарях.
— Да, парень, — задумчиво произнес Грус. — Несладко тебе пришлось. Из офицеров — да сразу чистить нужники. Прямо скажем — не повезло.
— Это как сказать, — поднял палец Волантис. — Пришлых, да к тому же из бывшего начальства, никто, не любит. И нигде. Кто же упустит возможность всласть поизмываться над бывшим дворянином, хотя бы и лично ему ничего не сделавшим. Я бы, к примеру, не удержался, — признался он с подкупающей откровенностью. — Кое-кого и убить бы мог.
— А его считай что и убили, — заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. — Да ты ешь, ешь, парень, — обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и воспоминаний Батену.
Тот рассеянно кивнул и взял протянутую ему лепешку. Есть хотелось до коликов в желудке. Он откусил от края и почувствовал острый, ни с чем не сравнимый вкус, который испытывал всего два-три раза за всю свою жизнь. От неожиданности он чуть не поперхнулся. Не веря ощущениям, он поднял к глазам лепешку. Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали гроздья черных, чуть мутноватых жемчужин.