Тянулось это много лет. Иногда я билась и кричала. Никто меня не слышал, да и шевелиться не получалось. Иногда я лежала, засыпанная холодной комковатой землей, и предавалась отчаянию. Это длилось так долго, что иногда я впадала в панику. Я кричала, металась, билась и плакала. И тогда я чувствовала, как с моря налетают страшные бури. Было слышно, как воет ветер и как град хлещет деревья над головой, и ветви у них то и дело трещали и ломались. Я чувствовала, как длинные гряды грозовых туч тянутся от меня далеко-далеко в глубь суши и беснуются там, где я никогда не бывала. А когда прошло много-много лет, я подумала — если у меня хватает силы на все это, наверное, хватит сил и на то, чтобы выбраться отсюда. И я начала соображать, соображать — медленно, терпеливо, — как бы освободиться. И уже почти додумалась — и тут проснулась и обнаружила, что комната залита тусклым светом, словно от уличного фонаря.

Уф, я не под землей! От радости я даже ничуточки не испугалась, когда увидела у окна какого-то человека. Он вообще был не из страшных. Я уснула, привалившись плечом к стене, и теперь сидела, и мне было его прекрасно видно. Он был очень странный. У него были густые, отброшенные со лба волосы и очень широкие черные брови, выгнутые двумя домиками, будто у клоуна. А лицо узкое и острое — и все какое-то нервное, переменчивое, изумленное. Человек барабанил пальцами по краю книжной полки и в растерянности потирал острый подбородок, будто забыл, зачем пришел. Потом он кивнул. Вспомнил. Повернулся и двинулся к кровати. Нагнулся — совсем близко от меня, — и я поняла, что он хочет поговорить с Крисом.

«Ой, да это же тот призрак», — подумала я. Сбоку было видно, что нос у него крючком, словно совиный клюв. Или попугайский. Помесь шута с попугаем, подумала я. Крис описал его точно, но наяву призрак оказался симпатичнее.

Крис свернулся тощим калачиком у моих коленей. Но стоило призраку склониться над ним, и он тут же проснулся. Поднял голову, насторожил острые уши и заскулил, тихонько и тоскливо.

Призрак замер, протянув одну руку, словно хотел потрясти Криса за плечо. Он только сейчас сообразил, что Крис теперь волк. Он стоял и глядел на Криса, и лицо у него от жалости и ужаса перекосилось и задергалось еще больше. Потом он беспомощно уронил руку и повернулся обратно.

— Стойте, стойте! — шепнула я. — Можете сказать мне. И Крис все понимает.

Призрак уставился на меня. По-моему, он вообще только сейчас сообразил, что я тут. Одна клоунская бровь взлетела вверх, и он снова вытянул руку, будто загораживался.

— Ничего, — сказала я. — Да, я девочка, но я не на их стороне. И даже не соблюдаю нейтралитет — после того, что она сделала с Крисом. Вы кто? Вы знаете, как нам быть?

На миг мне показалось, будто он сейчас заговорит. Лицо у него вроде бы собралось, чтобы произнести слово. Потом он потряс всклокоченной головой и улыбнулся. Он имел в виду — прости, но тебе не скажу. Улыбка у него была широкая и ясная, но такая же странная, как он весь, — будто длинная-предлинная дуга пролегла от уха до уха. Знаю я эту улыбку — видела у Криса. Раньше Крис так улыбался, когда ему случалось влипнуть и надо было выпутываться.

— Из-за меня вы никуда не влипнете, честное слово, — сказала я.

Но он уже таял. Сквозь него — всего, кроме улыбающегося лица — было видно книги. Потом лицо мигнуло и пропало — и вместе с ним погас и свет. Мне было видно только очертание Криса на фоне окна — он встал на все четыре ноги и снова заскулил.

— Крис, — сказала я, — вдруг он знает, как превратить тебя обратно?

Крис повернулся и ткнул в меня носом, потом ткнул еще раз.

— Ладно, — сказала я. — Я приду сюда завтра ночью и попробую заставить его говорить. А тебе, наверно, пора.

Крис еще раз ткнул в меня носом и двинулся к окну. На миг он замер в проеме. По-моему, его волчьи мускулы знали, как легко спрыгнуть на крышу угольного погреба, а вот Крисова голова — еще нет. Потом он прыгнул — царап, бум — и тоже исчез. Я в полной тоске вернулась на свою холодную половину маминой постели, тихонько всхлипывая. У меня было такое ощущение, что я совсем-совсем ничего не могу. Наверное, и сон, который мне приснился, был про это.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сегодня утром я застелила постель Криса — хотела доказать маме, что Крис в ней не спал. В комнате немного пахло волком — примерно как собакой, но не совсем.

Когда я показала постель маме, она улыбнулась блаженной улыбкой.

— Неужели он для разнообразия убрал постель? А может, за него это сделала одна моя знакомая? Мидж, не надо его баловать!

И послала меня по магазинам.

— Крис у нас все подъел, — сказала она. По-моему, она не поняла, что он съел все сырым.

Я прошла по опрятному, пустому, выметенному ветром берегу моря. Мне повстречался мистер Фелпс, шагавший со своего купания в любую погоду. Я попыталась его остановить:

— Мистер Фелпс! Прошу вас!

А он просто взял и прошел мимо меня, глядя в пространство своими фанатичными глазами.

Я понуро побрела по песку и стала смотреть, как бьется прибой. Море было пустое, голое, мощное и настоящее. Казалось, оно — самое разумное, что есть в Кренбери. Только на самом деле оно, наверное, не разумное — стоит вспомнить, как луна с каждым приливом и отливом таскает воду туда-сюда, словно раскидай на резинке. По-моему, жизнь вообще такая — сплошная кошмарная скрытая неразумность.

Хорошо хоть нашлось место, где подумать. Тетушка Мария постоянно трещит и кричит, и дома нечего и мечтать собраться с мыслями. Я думала обо всем, что случилось, и мне показалось — вроде бы что-то брезжит. Но не совсем. Волна накатила мне на туфли. Надвигался прилив, и у меня снова появилось ощущение, что я ничего не могу, и я пошла по магазинам.

А ведь Крису наверняка было еще хуже — он злился и чувствовал свое бессилие куда сильнее. Вот он и решил, что терять ему нечего.

В общем, мама все утро стирала. Она выстирала все вещи Криса, в том числе те, которые свалились с него, когда он стал волком, и не заметила при этом, что сейчас ему не в чем ходить. Еще она выстирала целую груду нижних юбок и монументальных голубых багдадов тетушки Марии. Она развесила их все на прищепках, и они весело развевались на ветру.

— Дорогая, их видно из окна столовой! — заявила тетушка Мария. — Нет, я не могу допустить, чтобы мои приятельницы сидели и смотрели на такое!

Мама возразила, что день нынче ясный и все быстро высохнет. Куда там. Едва первые миссис Ктототам позвонили в дверь, как меня отправили в сад снять все белье и занести в дом. Я нарочно копалась изо всех сил. Вот глупость — волноваться из-за такой ерунды. Правда, если бы я носила голубые багдады, то, наверно, тоже не хотела бы, чтобы об этом знали мои подруги. Так я и сказала Лавинии. Она сидела в декоративном папоротнике и таращилась на меня. Я сняла примерно половину белья и аккуратно сложила его в корзину.