— Ты хоть знаешь, чья это заслуга? — спросил он.
К счастью, Ранкстрайл вовремя понял, что это был один из тех вопросов, на которые не нужно отвечать, и потому не раскрыл рта. Он не смог сдержать легкой улыбки, с нетерпением ожидая похвалы и благодарностей.
— Итак, мы справились с задачей. Пядь за пядью, пожар за пожаром, мы справились с задачей. Мы очистили землю от эльфов. От всех ведьм. Теперь врата демонов закрыты, и духи ада больше не могут наслать на нас никакие несчастья. Земля вновь расцвела, как сад.
Ранкстрайл быстро загнал свою никем не замеченную улыбку в уголок рта, где ей и суждено было потеряться.
— Единственным пятном, единственным недостатком, единственным срамом и бесчестьем остаешься ты и твоя презренная банда. Как ты узнал, что должен прийти сегодня сюда?
Ранкстрайл пораскинул мозгами и решил, что, каким бы идиотским ни казался ему этот вопрос, ответить на него все-таки стоило. Он вытащил свой пергамент:
— Меня вызвали. Вы меня и вызвали. Здесь так написано.
— Ага! — ликующе воскликнул губернатор. — Это и есть доказательство! Я специально послал тебе письменное приглашение. Его не мог прочитать никто другой, кроме Заимодавца. Теперь ты не сможешь опровергнуть, что знаком с ним! Ты — срам, позор, бесчестье! Ты продался ему! Ты продал свой меч, принадлежащий Судье-администратору и графству Далигар. Ты продался, — добавил он, произнося каждое слово по слогам для пущей резкости и ясности фразы, — ты продался за деньги. За ДЕНЬГИ.
Ранкстрайлу понадобилось некоторое время, чтобы понять происходящее. Хотя нет, понял-то он сразу — требовалось время, чтобы поверить в это. Но в конце концов он поверил.
— Я — капитан легкой пехоты, — спокойно ответил он, приближаясь к губернатору, — я командую людьми, которые получают увечья или погибают по моему приказу, и я не намерен терпеть подобное неуважение к моим солдатам. Мой меч не принадлежит ни Судье-администратору, ни графству — это мой меч, я сам купил его, из вторых рук, выбирая тот, что подешевле. Но я не продавал свой меч — я продал работу: вы послали меня против разбойников, и я уничтожил разбойников. И работу, а не честь я продал Заимодавцу. Естественно, за деньги. Ведь слово «продал» это и означает: давать что-то в обмен на деньги. Если же вместо денег дают сушеный инжир или вареные каштаны, то это не продажа, а обмен. Когда взамен вообще ничего не дают, то употребляют слова «щедрость» или «простодушие» — я лично предпочитаю второе, но это дело вкуса. Я нисколько не отказываюсь от моей дружбы с Заимодавцем, но доказательство ей — не чтение вашего приглашения, так как я и прежде умел читать, что, кстати, отнюдь не является редкостью в наших рядах — большинство моих солдат знакомо с этой наукой…
При этих словах губернатор криво усмехнулся:
— Неужели ты думаешь, что я тебе поверю?
— Я не привык, чтобы ко мне относились как к лжецу, — безмятежно ответил капитан и продолжил: — Доказательство моей дружбы с Заимодавцем состоит в том, что я и мои солдаты все еще живы и здоровы. Учитывая, что за три года мы не видели от вас ни куска хлеба, ни денег на него, как, по-вашему, на что нам надо было жить? Вы дали моим солдатам лишь выбор — умереть с голоду, как последним придуркам, или отдать концы в клещах палача, как ворам.
Капитан не получил ответа на свой вопрос. Он так и не узнал, на что им следовало жить. Губернатор выгнал его, предварительно осведомив, что причитавшиеся им деньги были конфискованы в качестве штрафа за бесчестное поведение и для возмещения убытков, причиненных государственному имуществу. Никакие прочитанные книги и рассказы Заимодавца у очага не помогли Ранкстрайлу понять, что «государственным имуществом» являлась проклятая вонючая овчарня, где они могли лишь стоять на четвереньках, словно собаки. Губернатору пришлось объяснять ему это, как и то, что если их всех не вешали прямо сейчас, то только потому, что орки перешли границы и легкая кавалерия была не в состоянии их остановить. Кроме наемников, идти на подмогу было некому.
Ранкстрайл прошел через опустевшую уже рыночную площадь со странным чувством, напоминавшим тошноту, — а может, это она и была. Даже когда его высекли, он не чувствовал себя так погано: тогда он занимался браконьерством и получил по заслугам. Сейчас все было по-другому.
Ранкстрайл вздохнул. В темноте он не мог видеть бескрайние апельсиновые сады, но знал, что они есть.
Он отправился к своим солдатам, чтобы сообщить, что им не достанется ни земли, ни виноградников, ни даже лошадей, в лучшем случае — лишь обильный ужин, шаль для жены или волчок для детей, если у кого-то была семья, и, быть может, новый меч для тех, у кого, как в его случае, даже меча не было.
— Эй, капитан, — подмигнул ему Лизентрайль, — неужель ты и впрямь поверил, что нам дадут деньги? Мы ж не дали работы ни могильщикам, ни палачам, а вши наши от теплой да сытой жизни так разжирели, что стали похожи на крыс. Но что-то мы все ж поимели, а такого вообще никогда раньше не было.
Действительно, ни один солдат, имевший больше опыта, чем Ранкстрайл, и в жизни, и в наемной службе, и не надеялся на то, что им когда-нибудь позволят стать менее нищими и отчаявшимися.
В путь отправились через два дня. Словно преступников, их сопровождал конвой из трех кавалеристов и четырех пехотинцев местного гарнизона, державшийся на приличном расстоянии.
Заимодавец не пришел попрощаться: зная, что его разыскивают, он решил перезимовать на Высокой скале или, может быть, в Скануруццу, где было поспокойнее.
Зато местные жители, все до одного, включая крестьянина, у которого Лизентрайль украл когда-то курицу, вышли проводить их на дорогу.
Народ ждал солдат у подножия Крепкого Камня, где холмы переходили в равнину. Им принесли хлеб, сыр и апельсины. Старый крестьянин сунул им костлявую чахоточную курицу, объявляя ее «красной як сонце, що свитит влитку». Здесь были и женщины: старухи, матери с детьми и молодые девушки. Кто-то бросил цветы под ноги наемникам.
— Ну не могли они явиться раньше? А то пришли в последний момент — когда нас уже выперли, — пробормотал кто-то из солдат.
— Солдаты, — ответил Лизентрайль, — не забывайте: мы — наемники. Никто не выдаст за нас своих дочерей. Зато мы получили хлеб с сыром. Курка — моя, если кто до нее дотронется — шкуру сдеру. Возьмем ее с собой в Далигар.
В последний раз капитан и его легкая пехота прошли через всю область и покинули ее границы, не оглядываясь, потому что наемники никогда не смотрят назад.
По берегам ручьев теперь росли не лохматые пучки сухой травы и блеклые олеандры, а десятки апельсиновых деревьев, разраставшихся с каждым годом, превращаясь в сотни и тысячи и заполняя долины от края до края, и чередовавшихся с серебристой зеленью олив и нежными и стройными миндальными деревьями, которые по весне радовали мир своими розовыми цветками.
Верхушки холмов оставались голыми, без деревьев, но покрылись густой травой. Там теперь паслись небольшие стада недружелюбных коров под присмотром грубоватых пастухов; когда их никто не видел, пастухи представляли палку топором или мечом и воображали себя Медведем — непобедимым воином, капитаном легкой пехоты.