Сначала новая бригада пугала внешним видом персонал «Ленфильма»,
после же, когда к ним люди попривыкли,
их стали уважать, любили даже
— за юмор, исполнительность и храбрость.
И, главное, за то,
что исполняли все они со рвеньем план Огурцова по отъему денег
у государства, дряхлого уже,
но все еще смущающего мир своим размером,
войска численностью и суровостью одежды граждан.
— Переходи на прозу, — устало сказал Полянский. — Задолбал.
— Ладно… Это меня у Вилли подсадили. Вчера весь день стихами разговаривали.
— Много выпили?
— Порядочно. Да, собственно, как всегда.
— Ну, понятно. Кому-то жизнь — карамелька…
— Давай я сбегаю, — Огурцов вскочил с кресла. — Я же расчет получил. Деньги есть. И не только расчет.
Лицо Александра расплылось в ехидной улыбке.
— Да? Так что же ты сидишь, мозги мне компостируешь? Беги, пулей лети! Только водки этой мерзкой, андроповской — не бери.
— А что брать?
— А портвейн.
Огурца не было минут сорок.
— Ты где бродил? — спросил Полянский, когда, наконец, Огурцов появился в дверях его комнаты. И, не дав ответить, бросил следующий вопрос:
— Кто дверь открыл?
— Да эта твоя… Луноликая. Как ее — Татьяна, что ли?
— Да. Сука… Ладно, давай, заходи. Чего ты там накупил-то?
Огурцов, пыхтя и заливаясь потом, втащил в комнату Полянского два туго набитых полиэтиленовых пакета. Причем, один из них ему приходилось придерживать снизу кистью второй руки, в которой, в свою очередь, был зажат другой пакет — верхний совершенно явно начал расползаться под тяжестью гостинцев.
— Ну, ты молодец, — прокомментировал Полянский. — Давай все сюда.
— Помог бы лучше, — просипел Огурцов, с трудом пробирающийся по лабиринту комнаты. — Леша, помоги… Сейчас порвется.
Полянский, впрочем, быстро оценив ситуацию, вскочил и чрезвычайно элегантно лавируя между предметами обстановки, подлетел к своему юному другу.
— Давай. Ух ты!..
С трудом приятели водрузили оба пакета, которые, как убедился Полянский, оказались по-настоящему тяжелыми, на стол.
— Это по-мужски, — серьезно глядя в глаза Огурцова сказал хозяин квартиры. — По-мужски.
— А то!
Огурец начал вываливать на стол, на диван, на кресла бутылки содержимое пакетов, однако, не уменьшалось.
— Ну ты, брат…
— Ничего, ничего… Я, знаешь, Дюк, претерпел…
— Хорош, хорош. Не надо только на белый стих сползать. Тошно слушать. Особенно, когда ты о себе в третьем лице.
— Ладно.
Когда, наконец. оба пакета были опустошены и отброшены в сторону — в темную глубину комнаты, Полянский, проглотив комок в горле, смог, наконец, обозреть поле предстоящего пиршества.
Иначе то, что ожидало его и бесшабашного дружка — Огурца и назвать было нельзя.
Кроме зеленых бутылок с портвейном Огурец притащил пару плоских фляжек с виски, упаковку баночного пива, несколько узких коричневых цилиндриков с кока-колой. Но все это меркло перед горами закуски — банки красной икры, шпроты, две палки твердокопченой колбасы, зеленый горошек, буженина, балык, хлеб, зелень, яблоки, апельсины…
— Ты, это… Где взял? — спросил Полянский, подозрительно глянув на довольно потирающего руки приятеля.
— Где-где… Какая разница… Бабки есть, вот и потратил.
— А это?
Полянский указал на баночное пиво и икру.
— Это, что, в «Березке»?
— В какой, еще, «Березке»? Пошел на рынок, с грузинами перебазарил. Грузины — великая нация. Все могут.
— Да-да, конечно. Были в истории прецеденты.
— Ну вот. А если бабки есть, то…
Огурцов пошарил в карманах и лицо его на мгновение затуманилось.
— … нет, — с облегчением выдохнул он. — Еще осталось мала-мала.
— Ну, осталось, так осталось. Давай, Огурец, — плотоядно поглядывая на икру, неровной горкой замерзшую в пузатой стеклянной баночке сказал Полянский, — давай, Богу помолясь, начнем.
— Не поминай имя Божье всуе, — важно заметил Огурцов.
— Иди ты на в жопу со своей суей, — отмахнулся Дюк. — Какая тут может быть суя, когда я с утра я кроме спинки мента у меня ничего во рту не было!
— Садись, садись, — милостиво разрешил Огурец. — Давай отметим…
— Что?
— Ну… Как сказать?.. Мой первый криминальный опыт.
— В каком смысле?
— В прямом. Я теперь, Алеша, вор.
— Да ну! Что, банку тушенки в гастрономе спер?
— Нет, выше бери.
— Не могу выше взять. У меня диапазон маленький. Голос не поставлен. Только, разве, так — пи-и-и!
Дюк запищал фальцетом так пронзительно, что Огурцов вздрогнул и едва не выронил граненый стакан, в который собирался налить виски.
— Хорош, хорош… Давай-как махнем.
— Погоди.
Полянский быстро отрезал от батона толстый ломоть нежнейшей, белейшей, мягчайшей булки, намазал ее толстым слоем игры и, откусив сразу половину, исподлобья посмотрел на гостя.
— А что это ты мне про работу начал рифмоплетствовать? Там, что ли, напортачил?
— Как тебе сказать?
Огурцов закинул ногу на ногу и вдруг запел — тихо, закрытым горлом, но очень правильно, точно попадая в ноты и даже иногда удивительно верно имитируя томный и очень сексуальный голос Булата Окуджавы:
— Я в синий троллейбус войду на ходу,
В последний, прощальный…
Дюк внимательно слушал, держа в одной руке недоеденный бутерброд, в другой — на отлете, стакан с виски.
* * *
Цех игрового транспорта находился, как говорится, на отшибе — на самой окраине города и занимал огромную площадь. Место это было диковатое и по-настоящему обжитой была лишь крохотная его часть — административные здания, два съемочных павильона, практически ничем не отличающиеся от тех, что располагались в головном, выражаясь официальным языком, предприятии в самом центре города.
Здесь земля была залита асфальтом, курили, сидя на лавочках творческие работники в промежутках между съемками и жизнь здесь, если и не кипела, то, по крайней мере, текла. Хотя и достаточно вяло.
Творческие работники пили портвейн, работники рангом повыше — коньяк за тем и за другим бегали работники совсем уже низового звена — такелажники или просто разнорабочие, «волки», как называли их на киностудии, то есть, мужички, все, как на подбор, небольшого росточка, работавшие без оформления, то есть, трудовые книжки их не лежали в отделе кадров киностудии. Да, пожалуй что, у многих из них и вовсе не было никаких трудовых книжек. Может быть, и паспортов-то не было.