Ну что, девка, держись. Сейчас тебе будет, над чем подумать.
Сигизмунд открыл пыльную крышку пианино «Красный Октябрь» и сыграл первые такты собачьего вальса.
Юродивая впала в необузданный восторг. Потянулась к клавишам. Нажала. Пианино басовито загудело. Сигизмунд взял Лантхильду за руки и ее пальцами простучал собачий вальс.
Неожиданно она пропела эту мелодию. Хрипло, гундосо, но правильно, без ошибки. Вот ведь какой талантище в таежном тупике без толку губился!
Лантхильда потянула Сигизмунда к клавишам. Мол, еще, еще давай! Сигизмунд «еще» не умел. Мелькнула дикая мысль Аську позвать — та здорово наяривает, если только еще не перезабыла. Или Мурра.
Сигизмунд встал. Знаками показал Лантхильде, что лично ей в эту комнату ходить дозволяется. А вот кобелю (тут он выставил любопытную скотину вон) — кобелю здесь разгуливать запрещено.
Она закивала. Он оставил ее в комнате наедине с сокровищами и отправился на кухню — стряпать.
* * *
Уже после обеда Сигизмунд вспомнил о том, что оставлял таежной квартирантке альбомы с репродукциями картин Дали, Матисса, Модильяни, а также собраний знаменитого нью-йоркского музея «Метрополитен» и куда менее известного руанского Музея Изящных Искусств. Откуда взялся Руанский Музей, Сигизмунд не помнил. Кажется, кто-то подарил на день рождения. Французского языка Сигизмунд не знал вовсе, Руан был ему по барабану. Наталье — тоже. Поэтому альбом и сохранился на полке.
Восхитившись насеровской люстрой и совдеповским рококо, Лантхильда явила откровенно мещанские вкусы. Поэтому Сигизмунд мало рассчитывал на то, что Модильяни и Матисс будут иметь у нее успех. Ей бы Шилова с Глазуновым, да только Наталья их уволокла.
Отобедав, Сигизмунд двинулся в «светелку» и замер на пороге. В «светелке» было темно, как в погребе. Лантхильда вилась за спиной, шмыгала носом. Пошарил по стене, включил свет.
О господи! Она сделала в комнате перестановку. Спасибо, землянку к соседям не прокопала. Шкаф — изделие приозерских умельцев — был передвинут и теперь закрывал почти все окно. Тахта уехала в угол. Над шкафом осталась узкая полоска, похожая на бойницу. Идеальная засада для снайпера. Лишь белых колготок для полноты картины не хватает.
Сигизмунд повернулся к девке. Спросил:
— Ты это что, а?
Лантхильда с важным видом взяла Сигизмунда за руку и повела ко входной двери. Показала на дверь, провела пальцем по горлу: зарежут, мол. Опасность оттуда непрестанно грозит.
Потом завела его в комнату с компьютером. На окно показала. И отсюда, мол, опасность исходит. Тоже зарежут. Сам, мол, так учил.
Однако же она, Лантхильда, урок усвоила. Сигизмунд, если ему нравится, может сколько угодно подставлять себя открытым окнам. А вот она, Лантхильда, лично себя обезопасила.
Что ж, в ее действиях имелась определенная логика. Возражать тут нечего. Действительно, сам так и объяснял.
Сигизмунд про себя решил, что больше ничего объяснять не будет. Что отныне станет нелогичным. Что поступит волево и совершит насилие над девкиной индивидуальностью. И потому деспотически поменял тахту со шкафом местами, открыв доступ свету.
Все это время Лантхильда стояла в углу и тихонько шипела — комментировала его действия, видать. Закончив труды, Сигизмунд подошел к ней. Она сердито увернулась. Обиделась.
Подумав, Сигизмунд принял решение обидеться тоже. Ушел к себе.
Лантхильда появилась в его комнате приблизительно через час. Принесла альбомы. Сложила их на его стол и подчеркнуто резко повернулась, желая удалиться. Держалась она горделиво, выпрямившись. Был бы хвост, подняла бы трубой.
— Стой, — произнес Сигизмунд. У него пропала всякая охота ссориться с девкой.
Она остановилась, не поворачиваясь. Насторожилась.
— Ну ладно тебе, — примирительно сказал Сигизмунд.
Она обернулась, пристально поглядела на него. Убедилась в том, что он не сердится и не насмехается.
Сигизмунд показал ей, чтоб садилась рядом. Лантхильда приблизилась, уселась, выпрямив спину и чинно сложив руки на коленях. Уставилась вдаль.
Молчание затягивалось. Сигизмунд решил завести светскую беседу.
— Зу ис Лантхильд, — начал он.
Девка не шевельнулась.
— А скажи-ка ты, мать, — перешел Сигизмунд на родной язык, — какой такой «йайаманне» ты названиваешь?
Она вдруг прыснула и тут же застенчиво схватилась за нос: видать, сопля выскочила. Вскочила и убежала за носовым платком. Из «светелки» долго доносилось трубное сморкание.
Потом Лантхильда снова замаячила на пороге. Сигизмунд строго произнес:
— Ты, эта, от разговора не увиливай! Что за йайаманна? Докладывай.
Лантхильду, похоже, эта йайаманна чрезвычайно веселила. Она показала на Сигизмунда.
— Не понял, — сказал Сигизмунд.
— Йаа, — произнесла девка. — Йа.
— Ну, я, — согласился Сигизмунд.
Она так и покатилась со смеху. И выдала раздельно:
— Микила Сигисмундс ист селс. Микила Сигисмундс ист йайаманна.
Так. Теперь он у нее что-то вроде ослика Иа-Иа. Мило.
Впрочем, кто сказал, что он, С.Б.Морж, — не осел? Он же первый готов был признать это.
Наконец Лантхильда перестала хихикать. Взяла его за руку, призывая ко вниманию. Кивнула несколько раз, сказав «йа». Покачала головой, пояснила: «нии». Потом показала на него: «манна».
И тут до Сигизмунда доперло. «Манна» по-лантхильдиному будет «мужик». «Манн» в немецком. А насчет «йа»… Ведь сам называл себя «я», когда в Миклухо-Маклая вчера играл. То-то девка хихикала. «Я» — «да» по-ейному, это теперь и пьяному ежику внятно. Стало быть, «йайаманна» — это раззява, у которого даже дуре юродивой ни в чем отказу не будет… Одним словом — сладкий лох. Чем девка и похвалялась бесстыдно в пустой телефон.
И опять же, недалеко ушла от истины. А кто вы, спрашивается, такой, Сигизмунд Борисович?
Ну хорошо же. Как ты там себя называла, дорогая Лантхильдочка? Мави?
Он показал на нее пальцем и сказал ехидно:
— Йайамави.
Ух!
Едва успел блок поставить — съездила бы по морде, мало бы не показалось. Вскочила, в светелку убежала — дверью хлопнула. Вот те, бабушка, и Миклухо-Маклай.
А рука у нее тяжелая и крепкая. Камни она там, что ли, в своей землянке ворочала?
Ну вот, обидел. Кажется, по-настоящему. Теперь прощения просить надо. И спрашивается, как это делать при столь малом тезаурусе?
Часа два Сигизмунд ничем не занимался. Ходил, курил. Прочел от корки до корки «Очень страшную газету». Откровения современного людоеда «Я ем людей» изучил зачем-то дважды.