— Бери больше! — противоречит соловей. — Двенадцать тыщ басурман полегло, как минимум!
И принялись пернатые вестники докладывать мальчику по очереди в левое да правое ухо…
Когда сошло птичье облако с небес и опустилось прямиком перед белым султановым шатром, Милош Обилич, как ветер ворвался внутрь, раскидал янычариков и вонзил свой вострый нож в сердце султана. Ох, что тут началось! Окружили сербского воеводу янычары, в точности как бешеные псы снежного барса на Шар-горе, повисли на нем — загнали в угол, не дают уйти к белой вершине. Но тут Златыгорушка пришла на помощь воеводе — и вдвоем-то как почали они бить басурман, дак только держись ведь! Расчистили просеку в кривом лесу янычарских мечей и выбрались из шатра на волю…
Ох, тут бы и взлететь виле самогорской прекуморской вместе с воеводой к белому облаку, да ведь злой рой ядовитых стрел настигнет беглецов… Дрозды не смогли укрыть двух лазутчиков, мечутся пташки вкруг бранников, как осенние листья на ветру да вострые ятаганы и сам воздух рассекают ведь, а не то что малых птах — посекли янычары всех косовских дроздов в мелкое крошево… Да и Милошу Обиличу отсекли правую ногу по самое колено… Опирается воевода на длинномерное копье, а кровь-то ручьем хлещет и по новому руслу прямиком течет в студеную Ситницу…
И тут разделили янычарские псы двух лазутчиков: загнали вилу в красную от крови речку, где плывут по теченью шапки, отсеченные чьи-то ноги, отсеченные чьи-то руки… Понамокли самовильские крылышки в кровавых водах — не взлететь уж Златыгорке к белому облаку. И полонили тут басурмане хозяюшку, связали, скрутили пеньковыми канатами, схватили за желтую косу, и, как волокушу, поволокли в белый шатер. А сами-то похваляются, дескать, отдадим вилу в гарем Якубу, старшему сыну убитого султана, а то младшему — Баязиту, а нет — так себе возьмем, до смерти понатешимся хорошим белым телом, да еще ведь со крылышками… А одноногий воевода Милош вспомнил, знать, как летел на самовиле над полем брани под самым облаком, как Бог-вседержитель над злой Землей, оттолкнулся он длиннотенным копьем, и прянул на пятьдесят локтей над гущей янычар: угодил на цветущий майдан — да слетелись псы янычарики! Прянул воевода во второй након: угодил на болотисты кочки — да слетелись псы янычарики! И метнулся Милош Обилии во третий након — выставили янычары в небо вострые копья, и поймали на них воеводу ведь…
Ваня Житный закусил губу: до слез было жалко Милоша Обилича! Но… но бедная посестрима! И заорали мальчик и домовик:
— Выручать надо Златыгорку!
— Мы укажем дорогу! — воскликнули птахи.
Историк же головой качает, мол, вначале остановить надо Вука Бранковича, времени-то остается все меньше: вон уж солнце в зените! А после двух часов Фортуна повернется к сербам задом! Ежели бы, дескать, был он так же силен, как Шишок, так непременно бы разделался с изменником-воеводой…
Домовик резонно отвечает: но ведь пока не предал Вук, а вдруг да и вовсе не изменит, а они его — того… Что историки-то скажут: кто окажется в предателях? Был бы хоть он сербский постень — тогда другое дело, а так… Шестьсот лет дурным словом будут поминать русского домового, убившего славного воеводу, а заодно с ним и всех русских проклянут — нет уж, дескать, Боян, этак не годится! Да и не могут они оставить посестриму на расправу турецким янычарам — первым делом надо спасать Златыгорку, а там уж, мол, попробуем пробраться к латникам Вука Бранковича, проследим за воеводой и постараемся остановить — ежели решит он удрать с поля боя.
Историк вынужден был согласиться, только добавил: дескать, по приказу младшего Баязита Якуб — старший сын султана — тут же, на Косовом поле будет убит, вот, мол, кто не размышляет, а действует, и не в благородных целях, а чтоб престол занять…
Коня у них теперь не имелось: князь Лазар посадил на Серко кого-то из своих войников. Приходилось становиться пехотой. Шишок выстроил свою роту так: сам впереди, по бокам Ваня с Березаем, замыкающим — Боян Югович, а цыганка с коровой — посередке. И велел перебежками передвигаться, используя неровности местности: укрываться за холмами, деревьями и кустами. Будем, де, маневрировать! И ни в коем, де, случае — не подставляться! Главное, мол, без потерь добраться до проклятого шатра.
И вот — где бегом, где ползком, где, прорубаясь сквозь лавину турок, где, уклоняясь от сражения, где просачиваясь сквозь сечу, продвигалась Шишкова рота к Златыгоркиной белой тюрьме.
Двигались они по правому флангу сербских конников, где бок о бок сражались молодцы — один другому под стать, а во главе их — старец-воевода. Уж пробились было — вот-вот окажутся в авангарде сербского войска, как вдруг крик раздался!
Шишок обернулся: дескать, что там еще такое?! И Ваня, и Березай, и цыганка с коровой обернулись: сербский воевода остановил зачем-то Бояна Юговича. А молодые войники, по приказу воеводы, окружили Шишкову роту, чтоб не помешали переговорщикам турки.
Соскочил старик со своего коня и спрашивает историка: не янычар ли ты, чужеземец? Одежда на тебе не сербская, но и не турецкая, так ответь, дескать, мне — откудова ты?
Боян Югович одернул затрапезный свитер и ответил: я и здешний и не здешний, можно так сказать… А старик удивляется: мол, говоришь ты по-сербски, но как-то странно… Никак родом с севера? Историк молвит, что на самом деле и сам не знает — с севера ли он али с юга, потому как родителей своих не помнит, воспитывался у чужих людей…
— А как звать тебя? — воскликнул тут старый воин.
Историк признался: Боян Югович, де. Что тут сталось с воеводой: он набросился на историка, так что Шишок уж хотел вмешаться — как бы не повалил могучий старец хилого Юговича наземь… И вскричал старик: ты ведь мой пропавший сын! Дескать, девять сынов было у меня и две дочери, да украла одного из сыновей во младенчестве проклятая цыганка…
Услыхав об этом, Гордана — от греха подальше — спряталась за корову Росицу. А старый войник продолжал: боялся, мол, что продали сына туркам и сделали янычаром, хуже смерти ведь это… А теперь, де, вижу, что у сына моего в руках честной сербский меч! Я, дескать, Юг-Богдан — твой родной отец! А вон, мол, сражаются твои восемь братьев: и Дамян тут, и Воин, и младший — Бошко! А одна из твоих сестер, Милица, — жена сербского властелина Лазара! Обними, де, меня, сынок мой, Боян!
Опешивший историк стал было отнекиваться: дескать, этого никак не может быть, потому что этого не может быть никогда! Но Юг-Богдан засмеялся: я ведь узнал тебя, сын, по родинке-кресту на правой щеке да еще по имени: вот два знака, де! А третий: это встреча на Косовом поле, в день решительной для сербов битвы! Сколько же, дескать, еще тебе знаков надо, сын мой Боян?!
И что-то такое зажглось в глазах сироты-историка… Ваня почувствовал, что поверил Боян Югович, — несмотря на всю невозможность такого отцовства, — будто старый Юг и впрямь его отец! Глаза обоих наполнились слезами — и обнялись отец и сын, разлученные столетьями.
Березай, с повышенным интересом наблюдавший за встречей, угостил буреломной лесиной нескольких ретивых янычар, способных помешать объятьям, и на все Косово поле возвестил: