Шлюп тряхнуло.
Луша, не выпуская из рук странную находку, упёрлась спиной в тумбу стола. Сведя глаза к переносице и беззвучно шевеля губами, оторопело уставилась на букву «эр». Такую знакомую «эр», что просто…
Просто «эр» — значило «Раевские»!
Это Руся выцарапал на новых одинаковых ножичках себе и ей по букве. Ага, циркульной иглой. Циркуль, конечно, был испорчен, но ведь летом он не нужен… Зато обе «эр» выглядели внушительно.
Да что это я, в самом деле. Это мой ножик! Вот только… вид у него какой-то потрёпанный. И, главное, непонятно, что он делает в капитанской каюте?
Луша задумалась. Она точно помнила, что её ножик с утра был при ней.
Ну-ка, ну-ка… Крепко держа находку в руке, Луша озабоченно захлопала свободной ладошкой по карманам.
Конечно! Вот же он! А этот тогда — чей? Руськин, что ли?
В голове у Луши всё как-то съехало набок. Шлюп в очередной раз сильно качнуло, брякнули вещи в ящиках письменного стола.
Девочка сунула руку в карман. Пальцы привычно скользнули по гладкой, скруглённой пластмассовой рукояти, нащупали колечко, за которое ножик можно было как брелок пристегнуть куда хочешь. Луше вспомнилось, как первое время она перецепляла ножик с места на место, то к рюкзачку, то к ремешку… Слабо улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, она сделала попытку извлечь своё сокровище из кармана.
Не тут-то было!
Ножик чуть не обжёг ей руку — странно, с чего бы ему вдруг стать таким горячим, — выскользнул из пальцев обратно в карман и… исчез.
Сколько ни рылась, ни выворачивала карманы — словно растворился. Луша осмотрелась. Не доверяя глазам, обшарила каждый сантиметр вокруг, и всё безрезультатно.
Наползавшись по ходящему ходуном полу капитанской каюты, Луша заняла прежнее положение, устало привалившись спиной к тумбе стола. Поднесла к глазам тот экземпляр, что до сих пор был у неё в руке. Рукоятка его тоже изрядно нагрелась — наверное, оттого, что она чересчур крепко сжимала ножик в своей ладони…
Она потёрла наморщенный лоб. Что-то не складывалось.
Был минуту назад в её кармане ножик, или просто померещилось? От этой качки совсем уже мозги набекрень.
«Верно, этот из кармана и есть. Только выпал раньше, ещё когда за журналом нагнулась», — успокоила себя девочка и решительно сунула ножик в карман.
Чувствуя настоятельную потребность проветриться, Луша поскорее вышла из капитанской каюты.
* * *
На палубе было холодно. И жутко. Огромные волны вздымались и, пенясь, рушились вниз. Схватившись за натянутый штормовой леер [37] , Луша замерла, забыв обо всём, что ещё минуту назад казалось существенным. Резкий ветер слепил глаза брызгами и мокрым снегом. Снег был таким густым, что в пятидесяти саженях ничего не было видно. Не мудрено, что часовой принял пенящуюся вершину волны за ледяной остров.
К ночи часовых прибавили и «о малейшем призраке ледяного острова» велели докладывать вахтенному офицеру: столкновение с айсбергом могло привести корабль к гибели. Сам Беллинсгаузен — такой уверенный и твёрдый — написал в своём дневнике про эту ночь: «Бояться было стыдно, но самый твёрдый человек внутренне повторял: „Боже, спаси!“»
Впрочем, Луша об этом не догадывалась. Ей почему-то казалось, что Беллинсгаузену вообще страшно не бывает.
Окончательно продрогнув, она, наконец, спустилась в трюм. Внизу тоже было не жарко — из-за сильной качки печи не топили, опасаясь пожара. И горячий обед сегодня не варили — всё по той же причине.
Однако, маленький быстрый «Восток», а следом за ним и «Мирный», упорно двигались всё дальше и дальше. Российские корабли шли вперёд, к заветной цели, сквозь бурю и непроглядный мрак.
* * *
Шторм свирепствовал всю ночь. Под утро волнение прекратилось, но мокрый снег всё падал и падал. В самый полдень на короткое время появилось солнце, и в его неярких лучах вахтенный матрос заметил в море, с наветренной стороны шлюпа две дощечки. Доски были похожи на обшивку ялика.
— И ведь будто новые. Ничем не обросли, — удивился он.
Луша не ожидала, что две какие-то «необросшие» дощечки, болтавшиеся на волнах, могут привести всю команду корабля в столь сильное волнение. Только и разговоров было весь день, что об этих дощечках.
Все были абсолютно уверены, что издалека эти дощечки приплыть не могли. Чтобы достичь столь высоких широт, нужно было преодолеть многие мили. Значит, по дороге они неминуемо должны были покрыться мхом, ракушками и разными, как витиевато выразился Адамс, «морскими слизями».
Стало быть, делали заключение на «Востоке», или у шлюпа «Мирного» разбило волнением ялик, или… Или кто-нибудь из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в этих широтах!
— Неужели кто-нибудь, кроме наших двух шлюпов, совершает плавание в этих краях? — спрашивали друг друга моряки.
Вечером всё объяснилось.
За ужином в кают-компании все вновь принялись обсуждать утреннюю находку. Версию кораблекрушения поддерживала молодёжь — Лесков, Демидов, Адамс. Особенно настаивал на ней гардемарин, торопливо поглощая жестковато жаркое из пингвина, возбуждённо размахивая вилкой и не замечая явившегося вахтенного офицера Торсона.
— Господин капитан, разрешите доложить! — натужно просипел Торсон, давеча сорвавший голос во время аврала. — Только что обнаружено, что доски, найденные утром, оторваны от нашего же шлюпа — снизу, у подветренной шкафутной сетки [38] .
— А! Вот оно что! — Фаддей Фаддеевич понимающе кивнул, отложил прибор, обвёл глазами офицеров, сидящих за столом. — Гм! Многие путешественники при встрече каких-либо обстоятельств, не зная их точной причины, делают неосновательные заключения… — серьёзно произнёс капитан, остановив свой взгляд на гардемарине, едва не поперхнувшемся куском жаркого.
Луша стрельнула глазами в сторону Адамса, лицо и шея которого мгновенно покрылись красными пятнами, и едва удержалась от смеха.
Однако, вспомнив давешнюю историю с ножиком, она приняла вид серьёзный, и даже слегка виноватый. Ей ведь тоже вчера не стоило делать эти, как их… — «неосновательные умозаключения»…
Холодной мартовской ночью они первый раз увидели полярное сияние.