Когда Крузенштерн выразил англичанину свою благодарность, тот поклонился и скромно заметил:
— Мне это ничего не стоило, господин капитан. — А вот ваш юнга потерял на этом свой зуб, — улыбнулся он, а затем добавил, уже совершенно серьёзно: — Так он заплатил за драгоценное для всех мгновение.
— Это ничего. Скоро новый вырастет, — пробормотал юнга, смутившись.
Крузенштерн, хмуро дослушав короткий рассказ о стычке, молча пожал юнге руку.
* * *
В бухте стало тихо. Туземцы, по обыкновению дни напролёт стайками плававшие вокруг кораблей, словно испарились. Это, конечно, был плохой признак.
— Слава богу, пока все живы, — думал капитан «Надежды», оглядывая обезлюдевшую Таиохае. — Вот только нужно поскорее разобраться с Тапегой.
Переговоры с туземцами они с Лисянским назначили на завтра.
* * *
Перебравшись к себе на «Надежду», Крузенштерн распорядился, чтобы на берег больше никто не съезжал. Хотя Робертсу и удалось несколько успокоить островитян, всё же следовало пока, — до того, как недоразумение окончательно разрешится, — соблюсти все меры предосторожности.
Робертс уверял капитана, что в ссоре с туземцами виноват француз.
— Думаю, Кабри вовсе не собирался передавать островитянину вашу просьбу вернуться и забрать попугая. Вместо этого негодяй сообщил ему, что вы арестуете Его величество в случае, если туземец не отдаст свою свинью. Островитянин тут же сбежал подальше от неприятностей, однако поспешил известить сородичей о случившемся.
Крузенштерну эта версия показалась весьма правдоподобной. И всё же неопровержимых доказательств у него не было.
Поразмыслив, он вызвал к себе Толстого.
— Господин Толстой, позавчера мне донесли, что третьего дня вами тайно был взят из крюйт-камеры [60] порох без моего на то разрешения. И есть подозрения, что вы использовали его в качестве платы за ваше… — тут он кашлянул, и, сделав паузу, закончил не без иронии, — …волшебное преображение.
Толстой сделал протестующий жест, однако Крузенштерн не дал ему возразить.
— Несмотря на все ваши предосторожности, вас заметил один из матросов. Учитывая сложные отношения с туземцами, ваше неповиновение моему приказу я склонен рассматривать как предательство.
Толстой, поняв, что дело плохо, тем не менее, парировал:
— Так у них же нет ружей. Им, господин капитан, порох ни к чему.
— Зато, по свидетельству господина Робертса, у мсье Кабри есть ружьё!
— Порох у него есть, зато пока нет патронов, — попытался вывернуться Толстой. — И он их не получит. Более того, мне известно, что он намерен поссорить нас с туземцами, и я как раз собирался доложить вам об этом…
— Он уже поссорил нас с туземцами! И если вам его намерение было заранее известно, вы должны были предупредить ссору. Или господину гвардии поручику не терпится от безделья поиграть в войнушку?
Крузенштерн выпрямился и подвёл итог разговору:
— Моё терпение лопнуло. Вынужден наложить на вас арест, и полагаю ссадить вас на берег, как только мы достигнем российских владений на Камчатке.
Если честно, Луша была в недоумении. Ну, хорошо, все принимают её за Русю, и его исчезновения никто не заметил. Но ведь должна же и она когда-нибудь покинуть эти «старые добрые» времена…
И, желательно, поскорее.
Вильям вроде не собирался оставить её с Крузенштерном до конца кругосветного плавания, или как?
Нет, правда, что он собирается делать? Однажды Вильям уже устроил так, что Беллинсгаузен спокойно доверил ему Лушину судьбу, но мирный беззаботный Таити — не Нукагива, а компания людоедов — не самая подходящая для Руси компания. Во всяком случае, на взгляд просвещённого европейца Крузенштерна.
Однако Вильям, похоже, знал, как убедить капитана.
Он, не мешкая, объявил Крузенштерну, что хочет взять в свою семью мальчика, к которому же успел привязаться и почувствовать его взаимное расположение.
Крузенштерн, разумеется, засомневался. Ему не хотелось оставлять Русю на этом острове, и последние события говорили о том, что пребывание здесь сопряжено с опасностью. Нукагива — остров каннибалов, напомнил он Робертсу, и российские моряки уже имели возможность убедиться, каковы островитяне в гневе, и как переменчиво настроение туземцев.
— О, не волнуйтесь. Ведь я — родственник короля, поскольку женат на его дочери. В нашем племени мальчик будет в полной безопасности, — заверил его Вильям-Робертс.
— Но есть и другие племена, и между собой они в постоянной вражде, разве не так?
— Я не собираюсь всю жизнь провести здесь, поверьте. При первом же удобном случае я вместе с женой рассчитываю перебраться на Таити.
— Может быть, вы хотите вернуться в Европу? — предложил Крузенштерн. — Этому я мог бы поспособствовать, взяв вас на борт. Охотно сделаю это, зная, к тому же, что вы — опытный моряк.
— Поверьте, я вам очень признателен за ваше приглашение. Но я предпочёл бы остаться вдали от цивилизации. К тому же, вы привезли мне то единственное, ради чего мне стоило бы туда вернуться, — и Робертс, он же Вильям, в подтверждение своих слов показал Крузенштерну Лушин раскрытый медальон.
С небольшого портрета глядело на капитана знакомое лицо.
— Так это же наш юнга! — изумился капитан, и протянул медальон бывшему в каюте Ратманову. Потрясённый старпом воззрился на портрет как седьмое чудо света.
— Это портрет моего сына, — объяснил англичанин. — Я покинул Англию несколько лет назад, но все эти годы я хранил медальон с его портретом. И мне кажется, он почти не изменился за эти годы…
Он обвёл глазами окружающих.
— Согласитесь, сходство — поразительное! И пусть даже этот мальчик не мой сын, а всего лишь похож на него, я… — он откашлялся, словно у него першило в горле, — я бы хотел принять участие в его судьбе. — Теперь вы меня понимаете? — обратился он к капитану.
Крузенштерн вспомнил о своём маленьком сынишке, который за время их разлуки стал почти на год старше, и отвернулся, скрывая волнение.
— Послезавтра «Надежда» снимается с якоря, — сказал он, наконец, после долгого раздумья. — У мальчика есть время собрать вещи и попрощаться с товарищами. Мориц, верно, особенно будет скучать.
* * *
— Нам пора! Я всё уладил, — сказал ей Вильям-Робертс, найдя её на верхней палубе.
Луша рассеянно кивнула головой. Она с интересом наблюдала за обезьянкой, сидящей на шкафуте [61] . Обезьяна посасывала курительную трубку и периодически пускала дым, уморительно вытягивая губы.